В пятницу вечером, накануне моего девятнадцатилетия, миссис Финукейн отправляет меня за шерри. Вернувшись, я нахожу ее мертвой на кресле; глаза у нее широко открыты, кошель вместе с выпавшими из него деньгами валяется на полу. Стараясь не глядеть на покойную, я поднимаю с пола пачку банкнот. Семнадцать фунтов. Я беру ключ от сундука и иду наверх. Там я забираю сорок фунтов из ста и амбарную книгу. Теперь мне хватит денег, чтобы уехать в Америку. Бутылку шерри я забираю с собой — не пропадать же добру.

Я сижу на берегу реки Шаннон, у сухих доков, и потягиваю шерри. Тетя Эгги тоже есть в списке должников. Наверное, на эти девять фунтов она когда-то давно купила мне одежду. Я бросаю амбарную книгу в реку, и все — долга нет. Жаль, тетя Эгги никогда не узнает, что я сэкономил ей девять фунтов. Еще жаль, что я писал грозные письма беднякам, своим же соседям по трущобам, но амбарной книги больше нет, про долги никто не узнает и никому не придется платить по счетам. И ведь никому не скажешь: «Я ваш Робин Гуд».

Еще глоток шерри. Фунт или два отдам на мессу за упокой души миссис Финукейн. Ее амбарная книга уплывает по реке Шаннон к океану, и однажды, совсем скоро, я тоже отправлюсь в плавание.

* * *

Служащий в бюро путешествий О’Риордана говорит, что улететь в Америку на самолете можно только из Лондона, и такая поездочка обойдется в целое состояние. Но я могу сесть на корабль под названием «Айриш Оук», который отплывает из Корка через несколько недель.

— Девять дней в море, сентябрь и октябрь — лучшее время для морских путешествий, — сообщает он. — Собственная каюта, всего тринадцать пассажиров, прекрасное питание — чем не отпуск? И все это обойдется вам в пятьдесят пять фунтов. Есть у вас столько?

— Да.

* * *

Я сообщаю маме, что уезжаю через несколько недель, и она плачет.

— А мы потом тоже все поедем? — спрашивает ее Майкл.

— Когда-нибудь да.

— Пришлешь мне ковбойскую шляпу и штуку такую — ее бросаешь, а она возвращается? — интересуется Альфи.

Майкл объясняет ему, что это бумеранг, а за ним надо в Австралию ехать, в Америке их не бывает.

— А вот и бывают, — настаивает Майкл.

Они принимаются спорить про Америку, Австралию и бумеранги.

— Да перестаньте вы, ради бога. Брат ваш уезжает, а вы тут из-за бумерангов ссоритесь, — ругает их мама.

Она говорит, что надо устроить прощальный ужин накануне отъезда. Когда во времена ее молодости кто-нибудь уезжал в Америку, то ему устраивали «американские поминки», потому что не надеялись когда-нибудь увидеться с ним снова. Какая жалость, что Мэйлахи в Англии и не сможет меня проводить, но когда-нибудь мы все воссоединимся в Америке с Божьей помощью.

* * *

В свободные от работы дни я гуляю по улочкам, где мы когда-то жили: Уиндмилл-стрит, Хартстондж-стрит, Роден-лейн, Росбрайен-роуд, Баррингтон-стрит, которая на самом деле переулок. Стою у дома Терезы Кармоди так долго, что ко мне выходит ее мать и спрашивает:

— Тебе чего?

Я сижу у могил Оливера и Юджина на старом кладбище Святого Патрика, потом иду на кладбище Святого Лоуренса через дорогу — там похоронена Тереза. Мне везде слышатся голоса умерших, и я все думаю: последуют ли они за мной через Атлантический океан?

Мне хочется получше запомнить все-все в Лимерике, ведь я не знаю, приеду ли я когда-нибудь снова. Я сижу в церкви Святого Иосифа и в церкви редемптористов и твержу себе: «Смотри хорошенько», потому что, может быть, уже никогда всего этого не увижу. Потом я спускаюсь по Генри-стрит и иду попрощаться со святым Франциском, но с ним-то я уж точно и в Америке смогу поговорить.

Бывают дни, когда мне не хочется уезжать в Америку, а хочется пойти в бюро путешествий О’Риордана и забрать свои пятьдесят пять фунтов. Может, подождать, пока мне исполнится двадцать один год и взять с собой Мэйлахи? Тогда у меня будет хотя бы одна родная душа в Нью-Йорке. Временами меня мучает какое-то странное чувство. Когда мы все вместе сидим у огня: мама, я и братья, у меня к глазам подступают слезы, и мне становится стыдно за эту слабость. Сначала мама шутит, что мне, наверное, слезы девать некуда. Потом Майкл говорит:

— Мы все уедем в Америку. И папа там будет, и Мэйлахи, и мы снова соберемся все вместе.

Тогда у мамы у самой на глазах появляются слезы, и мы вчетвером сидим и плачем, как дурачки.

Мама говорит, что у нас впервые будет праздничный ужин, вот только повод собраться нерадостный, потому что дети один за другим разъезжаются: Мэйлахи в Англию, Фрэнк — в Америку. Она берет несколько шиллингов из тех денег, что получила у мистера Слайни, и покупает хлеб, ветчину, студень, сыр, лимонад и стаут. Дядя Па Китинг тоже приносит пиво, а еще виски и немного шерри для тети Эгги, потому что у нее желудок слабый. Тетя Эгги ставит на стол кекс со смородиной и изюмом, который испекла сама. Эббот приходит с шестью бутылками стаута и говорит:

— Я себе только одну-две бутылочки оставлю, чтоб песню как следует спеть, а остальное тебе, Фрэнки.

Взяв в руку бутылку, он запевает «Дорогою в Рашин», но получается какой-то жалобный вой. Слова — очередная бессмыслица, но почему тогда у него из-под закрытых век катятся слезы?

— Почему он плачет из-за песни, в которой нет смысла? — шепчет мне Альфи.

— Не знаю.

Эббот допевает песню, и, утерев слезы, сообщает, что то была печальная песнь об ирландском пареньке, который уехал в Америку и погиб от рук гангстеров до приезда священника, и просит меня не попадаться гангстерам, если поблизости нет священника.

— Печальнее песни не слышал, — говорит дядя Па Китинг. — А теперь давайте чего-нибудь веселого, а? — Он просит маму спеть, но та отмахивается:

— Нет, Па, дыхания не хватит.

— Да ладно тебе, Анджела, давай. Ты куплет хотя бы спой, а дальше мы поможем.

— Ну, хорошо. Попробую.

Припев мы поем все вместе:

Дядя Па говорит, что эта песня еще хуже, и у нас ведь проводы, а не поминки, и не разбавит ли кто-нибудь обстановку? Иначе он напьется с горя-тоски.

— О, совсем забыла, — спохватывается тетя Эгги. — Сегодня же лунное затмение.

Мы стоим на улице и смотрим, как луна скрывается за круглой черной тенью.

— О, какой хороший знак тебе на дорожку, Фрэнки, — говорит Па Китинг.

— Ничего подобного, — возражает тетя Эгги. — Плохой это знак. Я в газете читала, что луна так к концу света готовится.

— Да какой, в задницу, конец света, — смеется дядя Па. — У Фрэнки наоборот новая жизнь начинается. Вот приедет через несколько лет весь такой в новом костюме, упитанный, как все янки, и с белозубой красоткой под ручку.