— Ладно, читать и писать ты умеешь, а складывать и вычитать?

— Да, мистер Маккефри.

— Что ж, ладно, не знаю, что по поводу глаз начальство скажет. Надо будет в Дублин звонить и узнавать. А почерк у тебя хороший, Маккорт. Что ж, пока возьмем, а там посмотрим, что начальство решит. Жду в понедельник. В полседьмого на вокзале.

— Утра?

— Ну разумеется! Не ночью же чертовы утренние газеты продавать!

— Ясно, мистер Маккефри.

— И вот что еще. Мы продаем «Айриш-таймс». Газета протестантская, а издают ее масоны в Дублине. Груз получаем на вокзале, пересчитываем количество экземпляров. Передаем разносчикам газет и в газетные киоски. Но сами не читаем. И ты тоже не смей читать, а то так недалеко и от истинной веры отбиться, а с твоими глазами еще и зрение потерять. Понял, Маккорт?

— Понял, мистер Маккефри.

— Итак, никакой «Айриш-таймс», а придешь в понедельник, расскажу еще про английскую похабщину, которую читать в этой конторе не следует. Понял?

— Да, мистер Маккефри.

* * *

Миссис О’Коннел сидит, поджав губы, и даже не смотрит на меня.

— Слыхала я, что тут один выскочка из трущоб почтальоном становиться не захотел, — обращается она к мисс Барри. — Слишком хорош для такой работы, похоже.

— Правда ваша, — отвечает мисс Барри.

— Слишком хорош для нас, я полагаю.

— Ваша правда.

— Как думаете, снизойдет он до объяснений?

— О, возможно, — отвечает мисс Барри. — Если мы на коленях его о том умолять будем.

— Я просто хочу уехать в Америку, миссис О’Коннелл, — говорю я.

— Вы слышали, мисс Барри?

— Слышала, миссис О’Коннелл.

— Он с нами заговорил.

— О да, миссис О’Коннелл.

— Он еще локти кусать будет, мисс Барри.

— Непременно будет, миссис О’Коннелл.

— Фрэнки Маккорт считает, что работать почтальоном — ниже его достоинства, — обращается миссис О’Коннел к рассыльным, ожидающим телеграмм.

— Вовсе не считаю, миссис О’Коннелл.

— А кто вам разрешал пасть свою открывать, ваше высочество? Не желает он с нами якшаться, да, мальчики?

— Да, миссис О’Коннелл.

— И это после всего, что мы для него сделали: телеграммы ему с хорошими чаевыми оставляли, за город в погожие дни отправляли. Даже обратно приняли после выходки с мистером Харрингтоном, англичанином, где он над телом бедной миссис Харрингтон надругался, бутербродами с ветчиной объелся, шерри надрался, из окна выпрыгнул, все кусты розовые поломал и сюда заявился мертвецки пьяный. И кто знает, что еще он натворил за два года работы на почте… Кто знает… Хотя мы-то все знаем, правда, мисс Барри?

— Правда, миссис О’Коннелл, только о том вслух говорить неприлично. — Она шепчет что-то мисс Барри и обе они глядят на меня и качают головами.

— Всю Ирландию позорит и мать свою бедную. Надеюсь, она никогда не узнает. Хотя чего ожидать от того, кто родился в Америке и у кого папаша с Севера. А ведь мы не посмотрели на все это и приняли его обратно.

Она снова обращается к ребятам на скамейке:

— В «Исонз» он идет работать, на масонов и протестантов дублинских. Для почты, видите ли, слишком хорош, а пошлые английские журнальчики таскать по всему Лимерику так ему не зазорно. Да каждый журнал там — грех смертный. Но нет, он от нас уходит. Какой разнесчастный день сегодня для его матери, которая молилась о том, чтобы сын получил пенсию, позаботился о матери в старости. Забирай получку свою и уйди с глаз долой.

— Вот негодник какой, да, мальчики? — обращается мисс Барри к ребятам.

— Да, мисс Барри.

Я не знаю, что сказать. Не понимаю, что плохого я сделал. Что мне сделать? Извиниться? Попрощаться?

Я кладу пояс и сумку на стол миссис О’Коннелл.

— Иди-иди, — гневно зыркает она на меня. — Работай в «Исонз». Уходи от нас. Следующий, подходи за телеграммами.

Все возвращаются к работе, а я спускаюсь по лестнице и иду в новую жизнь.

И зачем это миссис О’Коннелл понадобилось стыдить меня перед всеми? Вовсе я не считаю, что работать на почте или где бы то ни было еще — ниже моего достоинства. У меня волосы торчком, лицо в прыщах, из красных глаз сочится желтая жидкость, зубы крошатся и гниют, плеч нет, задница вся стерта после того, как я намотал тринадцать тысяч миль на велосипеде, доставив двадцать тысяч телеграмм в каждый дом Лимерика и за его пределами.

Когда-то давно миссис О’Коннелл сказала, что ей известно все про каждого рассыльного. Наверное, она прознала, что я давал волю рукам на верхушке Кэрригоганелла, где меня могли увидеть и молочницы, и маленькие дети.

Наверное, она знает про Терезу Кармоди и зеленый диван, и про то, как я ввел Терезу в грех и отправил ее прямиком в ад — а это самый мой тяжкий грех, в тысячу раз хуже Кэрригоганелла. И, наверное, ей известно, что я ни разу не исповедовался после смерти Терезы, а значит, и сам обречен на вечные муки.

Такому грешнику не место на почте, да и вообще нигде.

Бармен «Саутс-паба» помнит меня еще с тех времен, когда я сиживал в пабе с мистером Хэнноном, Биллом Гэлвином, дядей Па Китингом, и они были как две глыбы угля и снежный ком. Он помнит моего отца и то, как тот пропивал всю получку и пособие, а потом распевал патриотические песни и произносил речи, словно приговоренный к казни бунтарь.

— Чем могу служить? — спрашивает бармен.

— Я встречаюсь тут с Па Китингом, и он угостит меня первой взрослой пинтой.

— Вот как? Надо же. Он вот-вот придет, так что налью-ка я пока пинту ему, да и тебе тоже налью, хорошо?

— Да, сэр.

Приходит дядя Па и приглашает меня сесть с ним у стены. Бармен приносит наши пинты, дядя Па расплачивается, и, подняв кружку, сообщает присутствующим:

— Это мой племянник, Фрэнки Маккорт, сын Анджелы Шихан, сестры моей жены. Это его первая пинта. Твое здоровье, Фрэнки, живи долго и радуйся пиву, но не слишком часто.

Присутствующие кивают, поднимают кружки и пьют; на губах и усах у них остаются белые полосы пены. Я отпиваю большой глоток из кружки, но дядя Па меня останавливает.

— Притормози, ради Бога, сразу-то все не выпивай, там, откуда это пиво взяли, его еще полно осталось — дай бог здоровья и процветания семейству Гиннесс.

Я говорю ему, что хочу и его тоже пинтой угостить с последней получки на почте, но он отказывается.

— Нет, неси деньги матери, угостишь, когда приедешь в гости из Америки — опьяненный успехом и с горячей блондиночкой под руку.