Пропасть между персоналом и обитателями огромна, и это неудивительно, поскольку первые служат институции, вторые испытывают ее воздействие, но и первые, и вторые включены в сеть сложной микросоциологии тотальных порядков. Большая удаленность этих двух групп друг от друга приводит к возникновению стереотипов, и одна группа воспринимает другую всегда только в негативных и стереотипных рамках. Этот раскол, это непреодолимое расстояние, по Гофману, есть следствие бюрократического управления большими группами людей. Он подчеркивает: «Два непохожих друг на друга социальных и культурных мира развиваются, сталкиваются в официальном общении, но пересекаются лишь незначительно»[587].

Институциональная ролевая дифференциация, конечно, не настолько однозначна, и Гофман сам на это указывает. Во-первых, внутри группы персонала есть определенная специализация, которая определяется как спецификой деятельности (кто-то занимается посетителями, кто-то оказывает специальные услуги, кто-то непосредственно взаимодействует с обитателями и проч.), так и внутренней иерархией самой группы. Среди персонала есть начальники, а есть персонал низшего звена, и, как подчеркивает Гофман, именно последние, поскольку, как правило, дольше всего работают в институции, хранят ее традиции и устои. Во-вторых, обитатели также не гомогенны, и иногда статус их лидера не так уж и отличается от статуса некоторых представителей персонала низшего звена или даже превосходит его. В некоторых институциях разделение на персонал и обитателей вообще неоправданно, и так, к примеру, происходит в некоторых женских монастырях. К тому же иногда к этим двум группам может добавляться третья, как в школах-интернатах, – группа обслуживающего персонала[588].

Гофман подчеркивает, что обитатели, переступая порог тотальной институции, сразу же наделяются презумпцией виновности, которая оправдывает все, что происходит в стенах институции. «Объяснительная схема тотальной институции, – пишет он, – запускается автоматически, как только обитатель входит в ее пределы, персонал считает, что вхождение является презумпцией доказательства, что этот человек принадлежит к тем, для кого была создана институция. Попадающий в политическую тюрьму должен быть предателем, оказывающийся за решеткой – нарушителем закона, госпитализированный в психиатрическую больницу – психически больным. Если бы он не был предателем, преступником или больным, по каким еще причинам он бы мог там находиться? Эта автоматическая идентификация обитателя – не просто очернительство, она стоит в центре основного метода социального контроля»[589].

В рамках этой презумпции переоценивается и история человека до вхождения в институцию, что особенно ярко видно на примере психиатрических пациентов. Гофман отмечает, что на пути к госпитализации окружающие человека близкие и врачи, с которыми он пересекается, могут все еще не считать его больным. Статус психически больного он получает, когда его госпитализируют, когда достигается точка госпитализации, и он становится пациентом. В этот момент его прошлую жизнь как бы переписывают заново и начинают считать, что до госпитализации он уже был болен, и болезнь развивалась давно[590].

В процессе вхождения в институции, по Гофману, мы наблюдаем различные этапы изменения моральной карьеры (moral career) обитателя, и эта динамика отражает последовательность трансформации представления о людях, в том числе и о своем собственном «я». Употребляя термин «карьера» в самом широком смысле для обозначения социальной нити жизненного курса любого человека, Гофман выделяет в ней две стороны: первая касается особенностей образа «я» и чувства идентичности, вторая связана с общественным положением, правовыми отношениями и стилем жизни. Сам моральный опыт при этом отражает способ восприятия мира каждым обитателем. Гофман пишет: «“Я” в этом смысле не является собственностью человека, которому оно принадлежит, скорее, оно живет в паттернах социального контроля, которые актуализируются по отношению к его личности и окружающим его другим»[591].

Ключевой особенностью тотальных институций является трансформация «я» человека и создание на ее основе «нового» мировоззрения. Каждая из них – это «естественный эксперимент, который показывает, что можно сделать с “я”»[592]. Гофман отмечает, что по отношению к тотальным институциям скорее всего нельзя говорить об аккультурации или ассимиляции: они не ставят на место сформированной у обитателя культуры свою собственную. Происходит нечто вроде дискультурации или разобучения (untraining), при которых блокируется возможность управлять собственным поведением, реагировать на ситуации, приспосабливаться к изменениям во внешнем мире. Эта блокировка временная, и она снимается, как только обитатель вновь выходит за стены институции (как в отпуске из армии или при выписке из психиатрической больницы), однако именно она является тем фундаментом, на который наслаиваются все остальные изменения и воздействия. Человек входит в институцию с определенным «я», сформированным его домашним миром, и это «я» претерпевает радикальные изменения. «Он сталкивается, – отмечает Гофман, – с рядом унижений, обесцениваний, оскорблений и профанаций “я”. Его “я” последовательно, пусть даже и неумышленно, умерщвляют»[593].

Механизмы, с помощью которых осуществляется умерщвление «я», по мнению Гофмана, достаточно стандартны и просты. Энн Брэнаман объединяет многообразие описаний Гофмана в семь групп таких стратегий: 1) лишение права выбора ролей и свободной реализации роли; 2) управление и обработка идентичности; 3) лишение имени, собственности и всего необходимого для реализации идентичности; 4) навязывание унизительных поз, ситуаций и необходимости демонстрации паттернов почтительности; 5) загрязнения в физическом и межличностном смысле; 6) разрушение связи между индивидом и его поведением; 7) отказ в свободе волеизъявления, автономии и свободе поведения[594].

Центральным в умерщвлении «я» является отрыв от прежней социальной роли и лишение человека права на индивидуальность. Он больше не может сам формировать свое «я», этим процессом вместо него начинает управлять персонал институции. Он лишает человека права собственности, личного имущества, выдает одинаковую для всех униформу (принадлежащую институции), запрещает заводить индивидуальные шкафчики для хранения личных вещей и периодически проводит обыски, тщательно следит за общением с родными и близкими, просматривая переписку, передаваемые вещи и инспектируя общение во время разрешенных встреч. Человек больше не может сам следить за своей внешностью, поскольку у него теперь нет для этого необходимых приспособлений и закрыт самовольный доступ к специалистам (например, к парикмахерам и портным). Напротив, его тело обезображивают и искажают: на него ставят клеймо, его избивают, подвергают шоковой терапии, принуждают держать тело в унизительной позе при появлении персонала и руководства (например, стоять по стойке смирно), препятствуют соблюдению правил личной гигиены. Кроме того, он постоянно вынужден выпрашивать необходимые для него вещи – спички, сигареты, воду, карандаши и бумагу – или просить разрешения для определенных действий (звонка по телефону или написания письма)[595].