Но, как доказывают истории из этой книги, и особенно судьба AT&T, на кону стоит гораздо больше, чем просто цены и другие важные мотивации. Прежде всего, интересы империи не ограничиваются материальными нуждами; она становится самоцелью, и один масштаб владений может быть достаточным стимулом к росту. Но, помимо этого, особенная привлекательность супермонополии — не столько материальная, сколько стратегическая. Когда власть достигнута, желание сохранить ее одинаково сильно как у бизнесмена, так и у политика. Это дает другую причину захвата рынков: создать империю, которая будет долгосрочной, и защититься от нападений. Вертикальная интеграция может обеспечить некую индустриальную защиту, продлевая правление монополиста в качестве главы отрасли.

Говоря конкретнее, супермонополия с ее властью над различными рынками длится дольше, потому что каждая отдельная монополия взаимно усилена барьерами для входа. Потенциальный соперник на одном рынке будет наказан на другом и т. д. Любой новичок, таким образом, вынужден выходить на два или три рынка одновременно, и с каждым новым задача становится все более дорогостоящей и нереализуемой.

История мистера Таттла и его Hush-A-Phone дает нам полезную иллюстрацию описанной тенденции. Он намеревался выйти на рынок домашнего оборудования и был наказан угрозой исключения из телефонной системы. После запрета на присоединение его устройства к телефонам Bell ему едва ли удалось бы осилить создание собственной конкурирующей телефонной системы, к которой он мог бы подключать свое устройство по желанию. Такие ограничения не редкость в случае с новичками-бизнесменами: у них нечасто получается бросить вызов монополисту одновременно более чем на одном рынке. И пока Bell властвовала над телефонами, местной и дальней связью, вход на рынок был наглухо закрыт.

Во внутренней эффективности AT&T имелось, как я допускаю, много хорошего, особенно на ранней стадии, и потрясающие достижения Bell Laboratories нельзя ставить под сомнение. Но эти достоинства не компенсируют губительного влияния Bell, которая устраняла сто́ящие идеи, если они выходили за рамки ее централизованного видения прогресса. Через много лет проводная связь, некогда невероятно динамичный рынок, стала застойной сферой и начала напоминать плановую экономику в стиле СССР, только в малом масштабе. Принцип разграничения позволяет монополистам временно получать любые доходы с одного рынка, но запрещает им коллекционировать рынки, просто чтобы сохранить свою власть — строительство империй ради самих империй.

Кроме монополии, состоящей из одной компании, мы видели и другую важную комбинацию — олигополию вертикально интегрированных компаний. Яркий пример нам дал Голливуд, начиная с 1930-х гг., когда буквально несколько студий владели всеми компаниями-дистрибьюторами и даже кинотеатрами, а также распоряжались звездными актерами и остальными элементами производства.

В то время как хватка интегрированной монополии, пожалуй, сильнее, чем власть олигополии, вероятность ограничения самовыражения и инноваций может быть весьма сильной в обоих случаях. Вспомним два режима жесткой частной цензуры, которым последовательно подвергался кинематограф. При первом этот канал информации находился под контролем картеля Edison Trust, решавшего, какие фильмы будут сделаны, с помощью патентов на свои технологии. Второй период цензуры связан с олигополией киностудий. В каком-то смысле он был более коварным, поскольку в результате рынок захватили посторонние силы — бедствие, которое система нечаянно навлекла на себя сама. Как мы видели, когда Цукор и его товарищи, главы киностудий, стремились создать свою империю, покупая все помещения для кинопоказа, они сделали себя уязвимыми: у них не осталось выбора, когда католическое объединение объявило им бойкот. Кодекс производства, который был обязан принять Голливуд, оказался беспрецедентной по своим масштабам цензурой в американской культуре, причем это никак не затрагивало Первую поправку к Конституции.

Последовательно проводимый Принцип разграничения устранил бы соблазны и уязвимость, которым подвергаются вертикально интегрированные организации. Он представляет разницу между свободой слова как абстрактным идеалом и привычкой заботиться о реальной окружающей среде, в которой этот идеал может быть реализован. Это признание того, что положение фирм и отраслей, если уж на то пошло, более важно, чем действия властей, в вопросе о том, кто будет услышан. Общественная площадь — красивый образ, но в информационном обществе немного значит, если человек может свободно выражать свое мнение на людях. Сегодняшняя общественная площадь находится в информационных сетях.

Гигантские интегрированные монополии и более мелкие формы вертикально интегрированной власти могут оказаться самой большой опасностью, с которой сталкивается свобода слова и инноваций в информационном обществе. Но Принцип разграничения не упускает из виду и второго кандидата на трон — а именно государство — и приводит к необходимости разграничения регуляции. Мы наблюдали парадоксальные ситуации, когда регуляция, не имея цели поддержать конкуренцию, может стать для доминирующих игроков лучшей защитой от нее. Соответственно, этот Принцип предполагает, что правительство должно соблюдать дистанцию и не вмешиваться в рынок, чтобы избежать любой технологической или сетевой монополии. Подобное вмешательство — часто ради того, чтобы спасти близкую отрасль или партнера правительства, — может казаться хорошей идеей до поры до времени, но в итоге оно разрушительно как для свободного общества, так и для здорового роста информационной экономики.

Снова и снова в историях, которые я рассказывал, государство показало себя не особо проницательным в отношении того, что хорошо для информационных отраслей. Роль федерального правительства в радио и телевидении с 1920-х гг. и вплоть до 1960-х гг. была просто-напросто позорной. В интересах сетевого вещания оно разрушило живой децентрализованный рынок АМ-радио. По просьбе крепнущей радиоотрасли оно заблокировало приход и перспективы FM, а затем наложило оковы на телевидение, оставив его в распоряжении дуополии NBC–CBS. Наконец, с 1950-х гг. и в 1960-х американское правительство сделало все возможное, чтобы не дать кабельному телевидению бросить вызов доминирующим сетям.

Конечно, вмешательство федеральных властей в XX в. можно рассматривать как попытку предотвратить разрушение отраслей новыми технологиями ради более стабильного и менее хаотичного будущего. Это даже может звучать убедительно, однако все благие усилия превратились в служение чьим-то конкретным интересам. И этот риск остается всегда. Простейшее выражение Принципа разграничения в отношении властей таково: единственная правильная роль государства — контролировать бизнес, но никогда не помогать ему. Предоставить любому доминирующему игроку отрасли защиту государства — значит встать на пути шумпетерской динамики, согласно которой инновация ведет к росту. Перефразируя Хайека, протекция государства — это прямая дорога к стагнации.

Мы начали эту книгу с обсуждения идей Йозефа Шумпетера. Концепция капиталистического самообновления была главной среди его теорий. И сейчас нам надлежит вернуться к нему в свете того, что мы узнали. В ответ на представление Адама Смита о бесконечной конкуренции Шумпетер размышлял о сменяющих друг друга монополиях или олигополиях, созданных и — в свой черед — разрушенных инновациями и их последствиями. В каком-то смысле это привлекательное и освобождающее представление, и оно имело огромное влияние. Определенно, в конце XX в. сложно представить себе подъем и, в некоторых случаях, упадок таких фирм, как Netscape, AOL, Microsoft и Google, без того чтобы отдать должное пророческому дару Шумпетера.