Подобные взгляды были абсолютно не приемлемы для Бердяева, да и для большинства эмиграции. Показательной здесь стала позиция А. И. Деникина, публично выступившего в поддержку Красной армии. В 1942 году С. В. Рахманинов дал большой концерт, деньги от которого передал в фонд Красной армии, написав в письме: «От одного из русских — посильная помощь русскому народу в его борьбе с врагом. Хочу верить, верю в полную победу!» Таких примеров было много. Бердяев с начала вступления в войну СССР занял «просоветскую» позицию (говоря его же словами: «естественно присущий мне патриотизм достиг предельного напряжения»). Он считал, что нападение Гитлера на Россию надо расценивать как общенациональную беду, а не возможность свержения большевизма. В послевоенном добавлении к «Самопознанию» он написал: «Вторжение немцев в русскую землю потрясло глубины моего существа»[416].

В 1941 году он познакомился с Г. В. Шибановым — русским эмигрантом, который был в прошлой жизни гардемарином, а в настоящей — водителем парижского такси. Шибанов начал свою борьбу с фашизмом еще в Испании, сражаясь против франкистов. В оккупированном Париже он тоже по стал сидеть сложа руки: распространял в городе антифашистские листовки. А в 1942 году Шибановым был создан подпольный «Союз патриотов». Бердяев, не раздумывая, стал его членом (хотя и номинальным — никаких реальных поступков это за собой не повлекло). Известность Бердяева была столь велика, что спасла его во время оккупации Парижа, хотя он и не скрывал своих симпатий к движению Сопротивления и Красной армии, — поклонники его философии были даже среди высшего немецкого командования. Как когда-то в Москве, он опять получил «охранную грамоту» от властей. Впрочем, два раза к нему домой приходили для беседы представители гестапо. Об этих визитах известно из «Самопознания», то есть от самого Николая Александровича. Возможно, это была и не тайная полиция, а сотрудники каких-то других ведомств (в воспоминаниях Бердяева встречаются неточности), но очевидно, что оккупационные власти смотрели на него с подозрением. По его рассказу, один такой визит состоялся после заметки в швейцарской газете об аресте Бердяева: пришедших интересовало, откуда появилась такая информация. Но Николай Александрович и сам об этом ничего не знал. Впрочем, он не без нотки гордости отметил: «…моя большая известность в Европе и Америке, в частности в самой Германии, была одной из причин, почему арестовать меня без слишком серьезных причин немцы считали невыгодным. Я шутя говорил, что тут обнаружилось почтение немцев к философии».

Военные годы не могли не изменить быт Бердяевых. «Воскресенья» продолжались, но доклады на них делались все реже, — скорее это было похоже на чаепитие друзей, которые ценили возможность увидеть друг друга и свободно поговорить. Быт был предельно аскетичен. Даже на Пасху, которую в доме праздновали всегда, саму пасху приготовить было не из чего. Николай Александрович, довольно легко переносивший житейские невзгоды, по-настоящему расстроился:

— Как будто бы праздника нет…

Поэтому, когда зимой 1942/43 года на их адрес неожиданно из-за границы пришла посылка с белой мукой, ее решено было сберечь до весны, чтобы Евгения Юдифовна смогла на праздник сделать настоящий кулич. Николай Александрович так волновался о сохранности роскошной посылки, что решил спрятать ее в своей комнате — «иначе женщины могут использовать ее до праздника». Увы, эти усилия имели грустный конец: однажды в доме раздался крик возмущения и досады — Бердяев обнаружил, что мышь нашла его «тайник» и съела запасы…

«Эти годы были трудными и мучительными годами моей жизни не только внешне, но и внутренне. Это было время внутренней духовной борьбы, противоречий, сомнений, вопрошаний», — написал про военные годы Бердяев. Внешняя сторона жизни составилась из многих горестных и тяжелых событий — маленьких и больших. Осенью 1942 года он заболел — обострились мучившие его уже давно боли в брюшной области. Николая Александровича положили в больницу и сделали операцию по удалению предстательной железы. В оккупированном Париже госпитализация не была простым делом, но для Николая Александровича место нашлось. Операция прошла успешно. Несколько недель — гораздо дольше, чем другие пациенты (сказалась его мнительность?) — Николай Александрович провел вне дома, в госпитале. О своих ощущениях во время операции он вспоминал: «Я не думал о том, что исход может быть смертельный, и не испытывал страха, как об этом свидетельствует самоотверженно ухаживавшая за мной сестра милосердия Т. С. Ламперт, наш друг. Но у меня было одно острое переживание. Анестезия была не полная, только нижняя половина тела была анестезирована. Сознание было полное, я все видел, боли не испытывал никакой. Но я был лишен возможности каких-либо движений, тело приведено в состояние полной пассивности. Я чувствовал стену неотвратимой необходимости…. Я очень плохо выношу состояние полной пассивности. Нет ничего страшнее этой власти неотвратимой необходимости». Активному, нервному, эмоциональному и слишком серьезно относящемуся к своему здоровью Бердяеву частичная анестезия показалась ужасной, — он был совершенно беспомощен!

В больнице он просил никогда не закрывать дверь в его комнату: Бердяев не мог оставаться один, тем более — ночью, в темноте. Как только Николаю Александровичу стало лучше, он попросил принести ему «Былое и думы» Герцена: его сознание занимала будущая автобиографическая книга, над которой он работал. Поэтому знаменитые мемуары Герцена пришлись ему кстати. Когда он смог ходить, его можно было увидеть прохаживающимся туда-сюда по больничному коридору в неизменном бархатном берете на голове — он его никогда не снимал даже дома, опасаясь сквозняков. Бердяеву было уже 68 лет, немало по тем временам (средняя продолжительность жизни тогда была значительно меньше), он чувствовал потребность подвести итог своей непростой судьбы. На эту мысль наталкивали его и болезни близких, знакомых, друзей. В конце 1942 года Сергей Булгаков тоже должен был пройти через операцию. Некоторое время назад у него обнаружили рак горла. Операция была опасной, существовала вероятность того, что даже при наилучшем ее исходе отец Сергий не сможет говорить. Тяжелая болезнь когда-то близкого ему душевно человека, с которым были связаны целые периоды его жизни, потрясла Николая Александровича. Накануне операции он написал Булгакову очень теплое письмо: пусть они редко встречались (отношения между ними так и не восстановились полностью после разрыва с московским издательством М. Морозовой), но Бердяев помнил весь тот долгий путь, который они прошли вместе. После операции Булгаков, растроганный бердяевскими словами, попросил Николая Александровича навестить его. Бердяев пришел на квартиру к отцу Сергию. Старые друзья разговаривали долго, не могли остановиться, хотя Булгаков был очень слаб и больше слушал. Отец Сергий скончался в 1944 году. Это был свидетель и участник многих важных событий в бердяевской судьбе, «один из самых замечательных людей начала века, который первым пришел к традиционному православию», как написал про него Бердяев.