Николай Александрович пережил смерть жены тяжело, тосковал, — его одиночество стало еще более глубоким, хотя рядом с ним остался «близкий друг и особенный» — Евгения Юдифовна. Она многие годы была не только его опорой в бытовой жизни, но и душевно близким человеком. Смерть Лидии Юдифовны сказалась и на здоровье Николая Александровича: он плохо себя чувствовал, беспокоило сердце, он задыхался, мучили бессонница, головные боли. Нервное переутомление Бердяев снимал не лучшим для своего здоровья образом: он много курил. Эта привычка была у него всю взрослую жизнь, но в пожилом возрасте курение особенно губительно влияло на его сердце. В декабрьском письме заокеанскому другу, Елене Александровне Извольской, не забывавшей Бердяевых и время от времени отправлявшей им посылки — с гречневой крупой, сухим молоком, мукой, сигарами, свечами, новыми книгами, Бердяев писал: «Мы чувствуем себя очень сиротливо и очень тоскливо в нашем доме. Собираемся ехать с Евгенией Юдифовной на три недели в швейцарские горы, чтобы там передохнуть. Но нужно преодолеть много трудностей. У меня в плохом состоянии сердце, один клапан не в порядке, и часто бывает одышка, особенно по ночам»[426]. Друзья Бердяевых, видя его состояние, прилагали все усилия, чтобы отправить Николая Александровича с Евгенией Юдифовной в санаторий — в Альпы. Поездка не состоялась: незадолго до намеченного отъезда Бердяев заболел гриппом. Смерть Лидии, плохое самочувствие, одиночество сделали для Бердяева почти незаметным уход еще одного когда-то очень дорогого для него человека: 9 сентября в возрасте 76 лет умерла Зинаида Гиппиус. Ее смерть вызвала целую бурю эмоций среди представителей эмиграции: нелюбившие (а подчас — и ненавидящие) ее люди говорили, что наконец-то умерла «злая старуха», некоторые на похоронах стучали по ее гробу палками. Те же, кто уважал и ценил ее, видели в ее смерти конец целой эпохи. Иван Бунин, никогда не приходивший на похороны — он панически боялся смерти и всего, что с ней связано, — не отходил от гроба Зинаиды Николаевны. Ее похоронили на русском кладбище Сен-Женевьев де Буа, рядом с мужем — Дмитрием Сергеевичем Мережковским. Бердяев на похоронах не был — ему было не до того, да и осознать уход близкой для него лет тридцать пять назад женщины он смог лишь позже…

В феврале 1945 года группа русских эмигрантов, возглавляемая бывшим послом Временного правительства во Франции В. А. Маклаковым, совершила визит в советское посольство на рю Гренель в Париже, чтобы приветствовать победы Красной армии. Патриотизм части русской эмиграции привел к тому, что среди живших в изгнании русских людей возродилась надежда на изменение России после войны. «Никто не знает, какой Россия будетпосле войны. И не только Россия, — заявил Маклаков. — Глубочайшие трансформации происходят повсюду, пропасть между Советской Россией и миром очень уменьшилась». Бердяева не было в этой группе, но такая позиция была ему близка. Дональд Лурье и другие вспоминали, что у него даже появилась мысль о возможности возвращения в Россию. После окончания войны указами Президиума Верховного Совета СССР некоторой части эмигрантов предоставлялась возможность получения советского гражданства. Евгения Юдифовна также говорила Николаю Александровичу, что, будь она моложе, она бы вернулась на родину. Бердяев даже попросил принести ему из советского посольства бланк заявления для реэмиграции, который внимательно изучил. Правда, изучение закончилось неутешительно: бланк был выброшен в корзину для бумаг. Тем не менее это показательно: как писал В. Яновский, «после победы, в которой русские "катюши" сыграли такую большую роль, "признание" Бердяевым сталинской империи было так же психологически неизбежно, как и визит Маклакова на рю Гренель»[427]. В феврале же Николай Александрович получил письмо от друга своей юности — Николая Мукалова, который, дважды побывав в Сибири, осел в Англии. «То, что ты пишешь о своем "советском патриотизме" — это сейчас общее чувство: мы были и всю жизнь останемся русскими… Это не выскоблишь и не перекрасишь»[428], — писал Николай Константинович.

Среди эмигрантского круга в это время появились люди из СССР, — граница между «товарищами» и «господами» на некоторое, очень короткое время стала проницаемой. «Товарищи» уговаривали Бердяева вернуться.

— А что я там буду делать? — спрашивал Бердяев.

— Ну, то же, что и здесь… Писать…

— А печатать мои работы будут? — с сомнением в голосе продолжал разговор Николай Александрович.

— Да, будут, хотя и спорить о Ваших работах будут, и критиковать…

— Ну вот когда мои книги, те, что написаны тут, в эмиграции, напечатают, они будут продаваться свободно в книжных лавках в России, когда они будут допущены в народные библиотеки, тогда я и вернусь, — совершенно обоснованно заканчивал подобные разговоры Бердяев. Несмотря на очень сильные у него в то время иллюзии о том, что творится в СССР, несмотря на веру в позитивные изменения, якобы произошедшие в стране, он понимал, что главным для него является возможность свободного творчества.

Вскоре после освобождения Парижа к Бердяеву приехала группа из нескольких человек, работавших в советском посольстве. Они пригласили Николая Александровича принять участие в работе кружка по изучению философии. Ему было сказано, что такой кружок хотят открыть для сотрудников посольства. Думаю, сама мысль о кружке возникла в головах советских чиновников из-за слухов, что Бердяев склоняется к возвращению домой, в Россию, — посольские служащие искали способы укрепить его в этой мысли. Из этой «военной хитрости» ничего не вышло: Бердяев бурно возмутился, его темперамент проявился тут в полной мере. Он буквально кричал пришедшим:

— Как вы могли подумать, что я буду принимать участие в работе группы, которой руководят инструктора-рабы?!

Как он сам написал в «Самопознании», он не мог «поставить себя вне судьбы своего народа, оставаясь на высоте каких-нибудь отвлеченных либерально-демократических принципов». Но для него это не значило согласовывать «свою мысль и свое поведение с директивами советского посольства, думать и писать с постоянной оглядкой на него»[429].

В 1945 году была опубликована книга о России, принадлежащая перу «милого Федора Ивановича» — Фрица Либа. Бердяев высоко оценил работу своего хорошего знакомого. Ему была близка и тональность этой книги — Либ тоже пытался найти положительные моменты в советской действительности. «Просоветские» симпатии швейцарского богослова вызвали критику со стороны многих славистов, Бердяев же, напротив, выступил с защитой этой работы. В своем письме к Д. И. Чижевскому, специалисту по русской истории украинского происхождения из Германии, он назвал книгу Либа «лучшей книгой о России и очень хорошо документированной» и отметил, что у него самого «патриотически-советская ориентация».