с лямками, надетыми через шею на плечо. По тому, как лямки оттягивались, в сумке было что-то тяжёлое, какой-то несоразмерный со своим объёмом груз. Я это приметил сразу.

Отступив на несколько шагов, я следовал позади задержанного человека, его силуэт растворялся в темноте. А где надо было переходить с одной улицы на другую, делать повороты, я подбегал почти вплотную и рукой показывал, куда идти. Это было, конечно, и вовсе явным нарушением правил конвоирования, так приближаться, это было потерей всякой бдительности, но что я мог поделать, если я не умел отдавать ему команды, не владея ни немецким, ни румынским. Я знал только «шнель», «хенде хох» и ещё два-три слова. А вот «направо», «налево» – как?

В очередной раз я тронул конвоируемого за плечо, когда оставалось перейти последний, короткий переулок, изрытый недавними снарядами, – вот я показал ему рукой направо, в другой руке держа оружие, как вдруг он толкнул меня всем своим корпусом, ухватился за карабин и стал тянуть.

Я, хоть и был обучен кое-каким приёмам рукопашного боя – больше в колонии обучен, чем в роте, – от неожиданности упал на бедро, оружия же не выпустил, уцепился. Карабин, задев за кирпичи, непроизвольно выстрелил, это меня и спасло. Повторяю: это меня и спасло.

На выстрел через переулок прибежали бойцы из нашей караульной службы...

При досмотре в брезентовой сумке задержанного была обнаружена железная коробка, а в ней… просо. Однако, под тонким слоем буровато-оранжевого зерна – кольца, браслеты, серёжки, брошки и прочая женская бижутерия – и всё это из жёлтого металла да с разными кристальными блестками. Ба-атюшки, никогда я ничего подобного не мог видеть!

Явный мародёр попался. Эх, бедолага. И надо же было тебе подвернуться на глаза патрулю.

Но шок я испытал не от этого, а оттого, что задержанный, притворявшийся немым, оказался советским гражданином, к тому же моим земляком, соратником по тюремной камере в Новосибирске в 1942 году, носившем кличку Кряха (читайте о нём в первой части повести). Его ведь я и не признал, настолько он раздобрел в бороде.

– Паскуда несчастная! Сучара! Как я тебя, дешёвка, тогда не прикончил! – возмущался «дружок».

В роте надо мной смеялись:

– Фарт, тебе, дураку, попался, а ты упустил. Шлёпнул бы мародёра по дороге. На полжизни трофеев тебе хватило бы…

Признаюсь… Мне, обречённому на пожизненное унижение, на пожизненную нищету, было и в самом деле жаль фарта. Упустил. Столько драгоценностей! Мама бы перестала носить на коромысле из Колыванского карьера за 35 километров известковые камни на рынок, а сестрёнка смогла бы одеться в цигейковую шубку, а главное, перестали бы мы ходить в Новосибирске по чужим квартирам, купили бы себе свой домик. Думаю, не только в моей голове были такие недозволенные мысли, они были и у других бойцов, судьба-то у каждого не краше моей. Такая вот вышла история с Кряхой – помните, собирался меня ночью в камере зарезать бритвой? – худая история не радует.

И опять пошли во мне мутные жалостливые мысли о том, что я отнял, можно сказать, вырвал своим солдатским поступком, будущее не только у Кряхи, но и у себя, это верно. В первую очередь у себя, да, это верно.

А Кряха? Может, на этом у него была надежда завязать с жизнью недостойной. Может… А с чего он стал таковым, из чего слеплялись блоки его волчьего мировозрения? От нищеты, от безысходности. Родился в нищей семье. А расти мальчишке в нищей семье стыдобушка, все дразнят, и никто с тобой не дружит, благополучные бросают в тебя камни. И прочее. Как же тут не пойдёшь в шайку воров, если есть надежда на то, чтобы прямо и дерзко глядеть другим мальчишкам в глаза. Вот так, да. А я разве не носил в себе фантазии обокрасть главную контору в городе, где хранятся деньги? Главное хранилище денег на проспекте имени Сталина. И прочее… Разве я не мечтал в те дни, когда у нас с мамой нечего было есть и в брюхе тоскливо и возмущённо урчали голодные органы, не мечтал разве тайно оказаться в компании заельцовских пацанов, про которых ходила завидная слава, что они первые потрошители богатеньких квартир в городе? Улица Заельцовская состоит сплошь из землянушек-дернушек, укреплённых полусопревшим горбылём, утащенным тайно ночами с пилзавода, живут там отсевки города, охвостья, те, кто не может держаться ближе к центру, и пацанва, сбиваясь в стаи, с малых лет ищет свой промысел, свой путь, чтобы выбраться из ямы на свет. Кряха как раз из заельцовских.

С сердцем, подаренным мне мамой, непригоден я, наверное, да и не наверное, а наверняка непригоден не только в чекисты, а и в солдаты рядовые. Завидую, кому не дано чувство сострадания.

ВЕНГРИЯ

Она прилепилась между отрогами Альп и Карпатами, на равнине посерёдке Европы, и когда из центра, то есть из столицы разгоняешься на «студебеккере» и едешь в одну сторону, то не приметишь, как вкатил в Австрию, поворачиваешь в другую сторону, включил более-менее приличную скорость, а дороги гладкие, как столб, оглянулся – уже и чехословацкую границу перелетел. Сибиряку, привыкшему к широте, – это чудно. Я по дрова в лагерной жизни дальше ездил, чем тут от границы до границы. Но есть тут страны ещё меньше, на них и вовсе не разбежаться. Государство, а посерёдке министры кучкой слепились, живут, остальным же, то есть народу, и разместиться негде, кто где успел захватить пятачок земли, присел, сидит, тем и доволен. Иные не шибко довольны, даже совсем недовольны, глядят в сторону СССР: вот где несчитанные тысячи километров!

Венгрию Гитлер не завоевывал. Не стал. А что её завоёвывать, когда она сама к нему подобно шлюхе прилезла! Бравые мадьярские солдаты побывали под Москвой, а оттуда бежали, не поспевая оглядываться. А прибежав на свой двор, укрылись они в погребках, где сохранились запасы настоявшихся виноградных вин. Пьяный мадьяр совсем не тот, как трезвый, не тот, каким был до неудачного похода на русскую столицу, зануздка ему требуется.

Мадьяры – венгерская нация. Почему они так сами себя назвали – шут их знает. Никто не скажет: «Я венгр». Все говорят: «Я мадьяр».

Передовые отряды войск Красной Армии вышли из Румынии к границам Венгрии в конце зимы 1944 года. А 28 декабря тот мадьярский солдат-неудачник, который побывал под Москвой, мечтая весело дойти до Урала, одумался, вылез из винного своего погребка, протрезвел на свежем дунайском, альпийско-карпатском ветру, вооружился тем, что было под рукой,