на утках и косачах в детстве практиковался. А ползать по-пластунски, метать гранату и наматывать обмотки на ноги – не такая уж сложная наука.

Ни о каком штрафбате речь не шла. Поэтому, если и были в степи часовые, то совсем не для того, чтобы вчерашних зэков стеречь. Взаимоотношения между нами и командирами строились, можно сказать, на доверии. Нам доверили служить! Ну, если не на доверии, то, с одной стороны, на проснувшемся в наших сердцах чувстве долга, с другой же стороны, на реальном страхе: дезертирство оценивается однозначно – вышкой.

Вот ведь ситуация: ещё вчера, изловчившись, исхитрившись, удрал зэк из зоны – получай к сроку привесок в пару лет, а удрав из степи, из этих вот землянок, нарытых в заснеженном поле, где никаких тебе злющих овчарок – получай высшую меру, пулю в лоб и позор всему роду.

– Вы защитники Родины! – говорят нам определённо, не фальшивя.

– Клянёмся! – отвечаем мы в голос.

Вот и выходит: долг и доверие, ничего кроме не остаётся. Доверие и долг!

В начале апреля поезд, именуемый телячьим, увозил нас из Омска дальше на запад. Размещались в вагонах поротно. Кто попрактичнее, ухватил с перрона девчонку, их, желающих прокатиться с юными весёлыми воинами, было у поезда достаточно, они тянули в вагон руки. Надо было ухватить какую за пальчики, дёрнуть на себя, как девчонка, улыбающаяся и смущённая, оказывалась в объятиях того, кто её избрал. Мне тоже хотелось какую-то избрать, но ни решимостью, ни ловкостью я по этой части не обладал.

– А чего зевать, к фронту же едем. Напоследок! – выкрикивал кто-нибудь в весёлом, мстительном и бесшабашном азарте.

Иные гостьи, запоздало сообразив, что попали совсем не к тем рыцарям, о которых в книжках писано, начинали слезливо ныть, а это, разумеется, натерпевшихся в зонах рыцарей только возбуждало и провоцировало на действия.

Мелкие станции проскакивали. Но и на крупных станциях остановки были короткие. У машиниста был приказ: спешить. На перронах мелькал один и тот же плакат: красный боец в красном шлеме спрашивает: «Всё ли ты отдал фронту?»

Командиры ехали отдельно, в голове состава, потому армейская дисциплина у нас в вагоне распалась, тут стал порядок привычной тюремной камеры, как и следовало ожидать. Кого-то сдвинули на нарах к самому проходу, кто-то разместился свободно у окна, где узкий поток света позволял весь день резаться в карты. Иерархическая лестница выстроилась так, что наверху её оказался Рома Плоткин (Плот), парень с выпяченной верхней челюстью, делавшей его похожим на рыжего суслика. Судимый по 162 за квартирную кражу, Плот в колонии вёл долгую борьбу за право слыть авторитетом, был неоднократно бит другими, претендующими на этот титул, смирился с ролью подчинённого и выполнял волю старших. В вагоне же вот взял он лидерство без труда. Хотя, впрочем, нашлись бы парни, способные посоперничать с задирой, более крепкие в кулаке, да уже и нашлись, быть бы смертному бою, да тут подоспел ротный, объявивший: «В отсутствии меня за порядок отвечает рядовой Плоткин». Тут надо пояснить, что везли нас ещё окончательно не сформированными ни по взводам, ни по отделениям, это уж произойдёт там, на месте, в боевой части, куда нас везли. Мы были рота номер 4, а больше ничего не знали, ни какого батальона, ни какого полка, да и незачем нам было знать. В общем, мы ехали, как резервный состав для пополнения фронтовых подразделений, сразу в окопы.

Плот, обретя официально абсолютную власть, сразу же создал штаб из дюжины шестёрок, разместил их на средних нарах вокруг себя и назначил из этого окружения двух дневальных дежурить у двери на остановках. Они-то, эти дежурные, и определяли, кого из гражданских, просившихся в вагон, взять, а кому отказать. Предпочтение, конечно, отдавалось девчатам. И ведь находились, дурочки, просились. И решались, глупые, залезть в наш гадюшник. По внутрипоездному радио в целях идеологической обработки нам постоянно напоминалось, что мы «защитники Родины», следовательно, мораль у нас высокая. Однако, в глубине наша психология до высокого гражданского уровня не доросла (дорастёт ли?), наши понятия оставались теми, как сформировала зона.

На одном из разъездов к остановившемуся поезду подбежали пожилая женщина и молодая девушка, это были мать с дочерью. На старшей были сбитые, обшарпанные кирзовые сапоги и ватник потёртый, а лицо изнурённо-озабоченное, молодая же выглядела по-весеннему нарядно: клетчатая косынка, коротенькая курточка синего сукна, сидящая на фигуре удивительно ладно, и лёгкая, льнущая к коленкам, юбочка тоже синего цвета. Крупные глаза широко расставлены, чистый ультрамарин. Я как-то сразу обратил внимание на бирюзовое небо над станцией, на вспухшие кусты вербы у перрона.

Да ведь вот она и весна пришла! Это, должно, думали и сидевшие в раскрытых дверях дневальные, которых пожилая женщина просила взять девушку в вагон, чтобы та смогла доехать без билета до какого-то уральского городка.

– Подвезите, сынки, чего ж вам, – говорила униженно женщина, суя узелок со снедью.

Тут подскочил Плот и, нагнувшись, подал сверху руку девушке, потянул её в дверь, при этом весело говорил: «Подвезём, не беспокойся. Как же. Обязательно. В ажуре будет». Дневальные подхватили девушку снизу, под выпуклый задок, подкинули, и она вмиг оказалась на втором ряду нар.

Эшелон тронулся.

– Привет, мамаша! Фашистов добьём, вернёмся, бражку готовь.

Женщина с беспокойством, с ужасом на худом лице, бежала по насыпи рядом с поездом. Она что-то поняла. Поняла, что свершилось непоправимое: дочь попала не в те руки. Но уже ничего не сделаешь.

А тем временем включили на предел звука патефон, подаренный нам в Омске железнодорожниками. Изношенный музыкальный инструмент вёл себя странно: он не только гремел, хрипел, скрипел, чудовищно искажая мелодию, но и подпрыгивал, выражая крайнюю степень своего механического возбуждения.

Признаюсь, я не сознавал себя способным вступиться за девушку. Более того, у меня не было никакого желания вступаться, и совсем не потому, что я боялся Плота. Его я знал не только по колонии, но и по воле, он жил в Новосибирске на улице Войкова, а войковские пацаны отличались мстительной агрессивностью и он, Плот, был у них заводилой, когда они шли драться на нашу улицу Кропоткина. Но всё равно я его не боялся. Просто в моём сердце были глухота и отчуждение. «Шлюха, шлюха, шлюха», – повторял я мысленно. Все они, девчонки, такие, все!

Синеглазая попутчица проехала свою станцию, сошла она в каком-то другом месте. Глаза у неё были ещё шире, ещё синее, только свету меньше в них. Она прикрывала бледную помятую