на высоте, мы не можем себе позволить опускаться до грязных скандалов и служить мишенью для сплетен.

— Ты прекрасно знаешь, мама, что я — не Ставицкий, — раздражённо бросил отец. Серёжа удивился, как это — не Ставицкий. Он же Ставицкий, и сам Серёжа тоже Ставицкий. Почему папа так говорит?

— Ты намного выше, чем Ставицкий. Ты — Андреев! — отчеканила бабушка. — И ты никогда не должен об этом забывать. А сегодня ты похож на недовольного брюзгу. Неужели так сложно потерпеть присутствие Павлика? Тебя никто не заставляет демонстрировать свою любовь к племяннику, просто будь сдержан. Да и Лену это задевает. Ей неприятно…

— Лене неприятно? А она подумала о том, как мне будет неприятно, когда выскакивала замуж за этого убийцу? Каково будет мне, тебе, отцу? Она об этом подумала? Да, да, мама, я знаю, — отец заговорил быстро, как он всегда делал, когда бывал сердит. — Она была мала и ничего не помнит. Но я-то, я помню. Всё помню. Разве такое можно забыть? Ты сама, мама, рассказывала, как долго потом я плакал во сне. Теперь, конечно, я не плачу, но знала бы ты, как часто я просыпаюсь в холодном поту, потому что вижу один и тот же сон. Всё время один и тот же. Как этот выродок Савельев стреляет в отца. Потом в маму. А потом медленно наводит пистолет на меня. И перед моими глазами нет ничего, только дуло пистолета — чёрное, как дыра в преисподнюю.

Серёжа слышал, как подрагивает голос отца. И ничего не понимал. Кто-то стрелял в дедушку Арсения и в бабушку Киру? И потом в папу?

— Толя, я всё это видела сама, собственными глазами. Не стоит мне напоминать. И тем не менее. Тебя же не заставляют терпеть Савельева. Ты прекрасно знаешь — этот дом закрыт для него, да он и сам не слишком рвётся, хоть на это хватает такта и воспитания.

— Зато меня заставляют терпеть его выродка!

— Это сын Лены. И он тоже наполовину Ставицкий. И на четверть Андреев.

— Да нет в нём ничего ни от Ставицких, ни от Андреевых — весь в папашу своего, душегуба, пошёл, что рожа, что глаза… плебей! И как Лена только могла?

— Прекрати. Мы все знаем, как и почему это вышло. И ты тоже сделал достаточно, чтобы эту ситуацию усугубить…

— Потому что она должна была знать, кто такой её муж!

— Довольно! — бабушка чуть повысила голос, и Серёжа ещё больше вжался в пол. — Ты не имел права говорить ей об этом. Всё должно было быть не так. Но теперь уж чего. А сейчас, Анатолий, я прошу тебя об одном — соблюдать приличия и особенно, когда в доме полно людей. Ещё не хватало, чтобы стали обсуждать, что в нашей семье — разлад. Я не позволю, Анатолий. Постарайся просто держать себя в руках. И пойдём к гостям. Не надо, чтобы наше отсутствие бросалось в глаза.

Бабушка и отец вышли. Серёжа немного расслабился, выдохнул. Хотя он ровным счётом ничего не понял. Какие-то пистолеты, наставленные на папу, и причём тут Пашка? Ведь это же о нём шла речь? Бабушка, да и тётя Лена всегда называли его Павликом, но сам Пашка как-то сказал Серёже, что ему не нравится это имя, и попросил называть Пашей. Потому что так Пашу зовёт его отец. Самого Пашкиного отца Серёжа никогда не видел — тётя Лена всегда приходила одна. Пашка говорил ему, что его отец — очень занятой, у него важная работа, он — инженер. Кто такие «инженеры» и чем они занимаются, Серёжа представлял смутно — он даже спросил про это у папы, но тот отмахнулся, пробормотал что-то презрительное, про нижние цеха, кажется.

— Вот ты где! А я знал, что ты сюда пошёл. Ждал просто, когда бабушка с твоим отцом выйдут. Я тебя нашёл. Вылезай.

Пашкино лицо неожиданно оказалось прямо перед лицом Серёжи. От удивления он ойкнул. Завозился, пытаясь вырваться из тесного пространства.

— Давай помогу, — Пашка протянул ему руку и осторожно вытянул его из-под кровати. — А очки твои где?

— Очки? — Серёжа схватился за лицо и только тут понял, что он без очков. Они, видимо, свалились, пока он прятался.

— Под кроватью, наверно, остались. Погоди, я их тебе достану.

Пашка юркнул под кровать, запыхтел. Серёжа стоял рядом, разглядывая Пашкины ноги, торчащие из-под бабушкиной кровати.

В глазах Серёжи его двоюродный брат был совсем взрослым. Ещё бы — старше на три года и уже школьник. Но Пашка никогда не задавался, не задирал нос и не делал вид, что ему с Серёжей скучно. Напротив. С приходом старшего брата Серёжина детская оживала — превращалась то в остров сокровищ, где орудовали ловкие и коварные пираты, то в непроходимые джунгли, то в неприступную крепость, со всех сторон осаждённую врагами.

Иногда Пашка рассказывал о школе. По его словам, выходило, что во всей Башне едва ли можно было отыскать место веселей и круче, чем школа — на переменах там можно было бегать по длинным коридорам, а в спортзале валяться и бороться на мягких матах. Серёжа плохо себе представлял, что значит бороться, но Пашка утверждал, что это здорово и классно, а Серёжа верил всему, что говорил его двоюродный брат. Но главное, в этой школе был сам Пашка, и мысль о том, что они будут чаще видеться, наполняла Серёжу радостью и надеждой.

Вообще, кроме Пашки в скучной Серёжиной жизни было не очень-то много развлечений. Он жил в большой квартире, но его мир ограничивался детской, родительской спальней (мама позволяла Серёже заходить к ней, пока отец отсутствовал), столовой, гостиной, да ещё парой комнат, куда Серёжа заглядывал, когда в доме собирались гости, и про него на время забывали. Болезненный Сережа в садик не ходил, и детей в его жизни почти не было, зато взрослых — хоть отбавляй. Они вели важные и непонятные разговоры, мало улыбались и редко смеялись, зато часто говорили о приличиях, достоинстве, произносили странные слова, значения которых Серёжа не знал. И только когда здесь появлялся Пашка, Серёжина жизнь взрывалась ярким фейерверком.

Пашка был неутомим на выходки и проделки. Он знал миллион игр и это были совсем не те скучные игры,