Когда полковник Эмерсон прибыл в офис комиссара [в Хабаровске, 20 мая 1918 года], он обнаружил, что этот чиновник говорит на английском с легким акцентом, и выразил удивление, узнав, что русский советский чиновник в глубинке Сибири так основательно знает английский язык. Комиссар ответил: «Некоторые всего за два месяца превращаются из дрянного адвоката в Чикаго в комиссара в Восточной Сибири».

Прочитав официальные рапорты полковника Эмерсона и его переписку с чиновниками союзников и дипломатами, а также чешскими офицерами, которые свободно говорили о «новом правительстве», которое придет к власти, генерал Грейвз сделал вывод: «Я четко придерживаюсь мнения, что 28 мая 1918 года не было никакого намерения направить чехов на Западный фронт. Я не могу точно сказать, когда было принято это решение, но это было, по крайней мере, за два месяца и шесть дней до того, как получил инструкции [3 августа 1918 года, приказы составлены 17 июля 1918 года], в которых появилось предложение: «В помощи чехов есть настоятельная необходимость и оправдание».

Генерал, который возглавил экспедиционные силы в Сибири, обнаружил, что это представляет особый интерес, поскольку основная причина, выдвигаемая теми, кто был заинтересован в военной интервенции в Сибирь, была немедленная и настоятельная потребность защитить чехов, которые, как предполагалось, пытались пробраться через Сибирь во Владивосток, а затем на Западный фронт, где собирались присоединиться к союзникам.

Робинс тоже познакомился с Краснощековым в Хабаровске и разговаривал с ним, сказал Константин Суханов и спросил, не желаю ли я с ним познакомиться. Краснощеков, который сейчас был председателем Совета народных комиссаров на Дальнем Востоке (Дальсовнарком), со штаб-квартирой во Владивостоке, прошел через многое и в то время оказался во Владивостоке. К этому времени я слышал много рассказов о Краснощекове и почувствовал уверенность только в одном: он наверняка наделен многими талантами, которые он разбазаривал, когда был простым организатором социалистической партии в Чикаго.

– Ну, как это вам – быть рабочим? – поддразнил я Краснощекова, когда мы остались одни. Я не стал бы говорить этого перед идеалистически настроенным Сухановым. Краснощеков говорил мне, как в первое время он был расстроен, когда выпуск продукции находился на нижайшем уровне, но что сейчас все по-другому, заводы и фабрики прекрасно работают, поскольку им были даны дополнительные рабочие кадры передовиков, эти рабочие оставались сверхурочно, чтобы навести порядок на работе.

Он непринужденно рассмеялся над моей шуткой, понимая, что я знал, что в Чикаго он никогда не находился рядом с заводом. Необыкновенно высокий и стройный, красивый и моложавый даже годы спустя, когда мы с женой были с ним на дружеской ноге и встречались с его братом Джимом в Москве, он производил впечатление человека, следующего за модой. Но как отличался его разговор о рабочих от высказываний о них Суханова! Он принялся честно пересказывать мне все, что я уже знал, – что партийные чиновники ограничили им зарплату до 300 рублей, на 200 рублей меньше, чем было назначено согласно декрету Совнаркома в Европейской России, на том основании, что жизнь здесь дешевле. Он не смог сказать, что именно Владивостокский Совет урезал жалованье рабочим. Если бы партийное региональное бюро последовало этому примеру, то у меня возникло бы подозрение, что это не вина Краснощекова.

Краснощеков, как кот, всегда приземлялся на четыре лапы. Разобравшись, что к чему, он быстро примкнул к большевикам, как только прибыл во Владивосток 17 июля. Партия отправила его в Никольск-Уссурийск, где он сделал хорошую карьеру. Его звезда быстро поднималась. В двадцатых годах, когда мы знались с ним и его братом в Москве, они попали в какую-то беду и были «задержаны» где-то за городом, однако свободно приезжали в город в конце недели. Мы часто встречали их на улице, и они казались жизнерадостными, как всегда. В конце, как и многие, он стал жертвой сталинской чистки.

Несмотря на то что я не был с ним знаком до моего приезда во Владивосток, я слышал рассказ «Наш! Наш» и уверил его, что не стану ничего говорить о нем, если он будет проходить как рабочий. Поскольку он был представителем интеллигенции, а также рабочим, я осторожно добавил, не сможет ли он мне рассказать, что может произойти. Собирались ли мои новые друзья, этот чудесный парень Суханов и другие, получить помощь вовремя? Они находились в исключительно щекотливом положении, как мне кажется, и наделены огромной ответственностью. И все же, может, неразумно для вождей сейчас уходить в подполье? Он ответил общими фразами, используя тип жаргона, который всегда сбивал меня с толку. Соотношение сил было таково: немедленная тактика, призывающая к позе самоуверенности и к демонстрации сотрудничества, должна состыковаться с официальным сотрудничеством, проводимым британцами, и так далее; я не мог разобраться здесь, что к чему, не мог найти концов.

При расставании Краснощеков (или Тобинсон, как он звался в Чикаго) по-дружески положил руку на мою ладонь и сказал: «В такие времена, как ныне, мой дорогой приятель, можно найти много утешения, читая Ленина. Как только он выйдет в английском переводе, вам нужно будет прочитать его раннюю работу «Что делать?».

В Петрограде многие политические эмигранты, даже не достигшие высот Краснощекова, шли на заводы и принимали активную роль в работе профсоюзов. Среди них был Олиа Левич, миллионер, Раев Артишук, братья Рабизо и Крайзельман, все из Соединенных Штатов и все мои друзья. Находились ли они в эмиграции в Америке, Австралии, Италии или Франции, ссылка сделала их более резкими, усовершенствовала их технические умения и приемы революционеров. Петр Никифоров, который позже написал книгу о Владивостоке, Яков Кокушкин, который все еще переписывается со мной, и Дмитрий Мельников, рабочий, были политическими эмигрантами и одновременно заключенными. Они изучали математику и французский язык, и теперь математика была полезна им, так как они вводили систему бухгалтерского учета на заводах, которыми управляли полностью или частично вместе с рабочими. Мельников не был большевиком, но, когда два его друга перешли к Советам, он сделал то же самое и стал комиссаром почт и телеграфа.

Профессор английского языка Лев Вакс, в отличие от Краснощекова, никогда не скрывал своего интеллектуального прошлого, но он все равно пошел на завод, став посредником между рабочими и руководством и председателем имевшего важное значение совета профессионального союза. Вместе со своей женой Елизаветой Михайловной Димцен он провел несколько лет в Америке. Мне нравилось приходить к нему: Лифшиц, Лев, Елизавета и я много и интересно беседовали за чаем, и разговор наш иногда затягивался за полночь. Создавалось ощущение, что меня окружают культурные, теплые, разумные люди – совершенно противоположное тому, что я ожидал встретить в Сибири, особенно после чтения произведений писателей XIX века. Когда я упомянул об этом Льву, он сказал: «Но это другая Сибирь и другая Россия. Мастера правы, и не забывайте, что многое еще из пережитков старого осталось. Чехов, страстно ненавидевший вульгарность, пошлость и ничтожные претензии мелкой буржуазии в провинциях и в Москве, видел, как крестьян разлагает церковь, бюрократы, а спившийся, талантливый народ ничего не делает и ко всему безразличен. Разве Ленин не ненавидел так же страстно эти же вещи ? Ему нравились и Чехов и Толстой и было дорого то, что Чехов вложил в уста многих своих героев, – что когда-нибудь другое поколение узнает, какой хорошей и прекрасной может быть жизнь».