Майлз дочитал сообщение до конца и узнал, кто и зачем приказал Френчи Шорту развалить операцию «Саладин II».

Он поднялся и очистил экран, отослав сообщение Френчи обратно в безмятежные глубины компьютерной памяти, где им предстояло покоиться до скончания века. Теперь следовало связаться с Чарди – и быстро.

* * *

Данцигу показалось, как будто что-то шевельнулось.

У него екнуло сердце.

– Чарди! Чарди, я тут!

Он бросился бежать мимо колонн, сквозь мрак – в никуда.

– Чарди! Чарди! Где вы, Чарди?

Громогласное эхо раскатилось по стоянке и вернулось к нему. Данциг часто и тяжело дышал. Колонны раскалывали вид на сотню причудливых ракурсов, и каждый включал в себя стену, далекий кабельный короб, пандус, тень. Но ничего похожего на человеческую фигуру видно не было. В воздухе стоял едкий тошнотворный запах бензиновой гари, от которого, казалось, саднило кожу. Данцигу не хватало кислорода.

– Чарди! Чарди!

И тут он заметил, как какая-то фигура чуть показалась – замерла – юркнула обратно в тень.

В это мгновение он осознал масштаб ловушки, в которую его заманили. Его охватила безумная ненависть – желание убивать. Убивать голыми руками. Но кого? Он не знал. Потом нахлынул ужас. Кромешный, почти смертельный. А следом за ним такая жалость к себе, что от нее перехватило горло. Он столько всего не успел сделать, отдать, вложить. Если бы только он мог рассказать этому человеку, заставить его понять, убедить его.

Но Улу Бег уже полностью вышел из тени. Он был в джинсах, светловолосый, высокий и такой… сильный. Данциг не мог подобрать иного слова.

Курд смотрел на него. В руке он держал пистолет.

Данциг бросился бежать. Он бешено заметался между колоннами, выскочил на открытое пространство, в раскаленный воздух.

– Помогите! – закричал он.

Он оглянулся и никого не увидел, но знал, что его преследователь позади. Мир впереди опасно накренился, стал расплываться: глаза что-то застилало: не то пот, не то слезы. Данциг всхлипнул, хватая ртом воздух, но воздуха не было. Он бежал к двери и понимал, что ему не добежать до нее. Но все-таки добежал.

Дверь оказалась заперта. Всхлипывая, Данциг сполз на пол, цепляясь за теплую ручку, бессильно дергая ее, а курд вышел из темноты и остановился совсем близко. Он распрямился и передернул затвор.

– Не надо, пожалуйста, не надо, – закричал Данциг.

И тут погас свет. Данциг сжался в комочек. В темноте рдели тысячи оранжевых «выходов».

– Улу Бег! – крикнул Пол Чарди.

Курд ответил трескучей очередью.

* * *

Блюштейн сердито взглянул на Ланахана.

– Ну ладно, – сказал он. – А теперь выметайся отсюда.

Майлз даже не заметил его.

Он бросился по коридору, сунул шнурок с пропуском охранникам обратно. Лифта не было целую вечность. В конце концов он приехал, и Ланахан вошел внутрь. Подъем был быстрым и безмолвным.

Он зашагал по последнему коридору, торопливо, глядя себе под ноги, когда навстречу ему попадались охранники. Но перед самым поворотом из-за угла послышались шаги. Ланахан в панике шарахнулся, попятился назад, принялся дергать все подряд ручки дверей. Одна поддалась – везде найдется какой-нибудь небрежный придурок, уж на это можно твердо рассчитывать, – и Майлз юркнул внутрь. Он очутился в какой-то темной комнатушке, вроде приемной перед кабинетом.

Шаги за дверью приближались. Он узнал голоса – это были его подчиненные. Что они вообще здесь делают? Что происходит? Он понимал, что не может показаться им, и подождал, пока они пройдут, прислушиваясь к их возбужденной болтовне. Когда они удалились, он выскочил в коридор, поспешно отметился в пункте проверки пропусков и рванул на стоянку. Уже немного похолодало. Майлз поежился, оглядываясь в поисках знакомого фургона. Они должны были ждать его на этом самом месте. Какого дья…

Фургона не было.

«Боже правый», – подумал он.

К нему подлетела незнакомая машина, дверца распахнулась, и он узнал нескольких сотрудников ФБР.

– Где Чарди?

– Садись в машину, живо, – приказал кто-то.

– Где Чарди?

– Садись, тебе говорят. Данциг удрал. Все на ушах стоят.

Эта новость прозвучала для Ланахана, как гром среди ясного неба. Похоже, Данциг все-таки сорвался; Майлз понимал, что ему следовало бы находиться там. Данциг, совершенно один, в смятении, бродит по улицам. В оперативном директорате небось страшный переполох.

Он уселся в машину.

– Мне нужно связаться с Чарди. С ним есть связь по рации или еще как-нибудь?

– Сегодня вечером связь по рации есть со всеми, – сказал кто-то на переднем сиденье и протянул ему микрофон. – Ваши позывные – Шланг-три. Чарди – Шланг-один. Наш штаб – Канделябр.

Майлз фыркнул. Ох уж эти фэбээровцы с их идиотскими играми! Он нажал кнопку микрофона и, чувствуя себя дурак дураком, произнес:

– Шланг-один, это Шланг-три. Прием? Слышите меня? Пол, вы меня слышите?

Последовавший ответ был молниеносным и яростным.

– Шланг-три, это Канделябр, а ну вон из эфира, нам нужен этот канал!

– Идите к черту, Канделябр. Шланг-один, это Шланг-три. Чарди! Чарди, это Майлз, вашу мать!

Ответа не было.

* * *

Улу Бег дождался, когда глаза привыкнут к темноте, которая была не совсем полной. На колоннах горели знаки; дальняя дверь была чуть приоткрыта, и по полу протянулась длинная полоса света. Тени расступались от этой светящейся полосы на цементе, и курд понимал, что ступить на нее равносильно смерти.

Но ему было все равно. Один Данциг имел значение.

– Улу Бег, выслушай меня, – прозвенел под низким потолком голос.

Но курд не стал слушать. Вместо этого, лежа плашмя, с умолкшим «скорпионом» на сгибе руки, он ящерицей пополз вперед.

Перебрался Данциг на другое место или нет? Наверное, нет. Он не производил впечатления подвижного человека, каковы бы ни были обстоятельства. Курд попытался разглядеть толстяка, но в темноте ничего не было видно.

– Улу Бег! – крикнул Чарди. – Это русская игра. Этот толстяк ничего не значит.

Курд полз вперед.

– Улу Бег! Этот русский, Спешнев, убил твоих сыновей.

Курд продвигался вперед. Не станет он слушать. Но в этот последний, решающий миг воспоминание о сыновьях снова накатило на него. Сыновья: их запах, который он так любил, – его больше нет. Их нежные ресницы, их совершенные пальчики, их теплое дыхание, их живость и неиссякаемая энергия – ничего этого больше нет. Воспоминание пронзило его.