– Домик, считай, уже есть. Почти в лесу и даже не маленький. Я же тебе предлагаю: живи.

– Но это не мой дом!

И снова я утаила от Сергея самую главную причину, почему я не уехала за кордон, когда уезжали все, почему проводила вечера на собственной кухне в компании чайника, вместо того чтобы пойти развлечься, и почему так и не вышла замуж, хотя случались вроде и неплохие кандидаты в мужья. Только лишь потому, что каждый вечер я ждала Шашу и вздрагивала от любого звонка в мою дверь. Когда-нибудь должно же вот так случиться, что я открою, а на пороге стоит Шаша и говорит: «Ну здравствуй, красавица».

Недавно, в самом конце лета, когда Мишка приехал из Питера и рано утром позвонил в дверь, я открыла, ойкнула и даже присела. Мне показалось, что это вернулся Шаша. У меня даже вылетело невзначай: «Это ты?» – «Ну конечно я, – Мишка немного подвинул меня, зашел в прихожую и бросил под вешалку рюкзак. – Мам, ты чего? Ты кого-то ждала?» Я подняла с полу рюкзак и отнесла в комнату, чтобы Мишка не заметил моих слез. Потому что Шаша все-таки вернулся ко мне в виде взрослого Мишки, который потом сидел на кухне и уминал пирог с яблоками на тот самом месте, где некогда сидел Шаша.

В каких-то небесных скрижалях расписано заранее, наверное, кому жениться на ком. Шаша предназначался мне, а я ему, иначе зачем бы еще меня отправили в Кестеньгу и поселили у тети Оку? Зачем бы Гришка выселил меня из квартиры? Осталась бы в городе – мы бы никогда не встретились с Шашей. И Мишка бы не родился.

– Вот ты говоришь, живи в этом доме, – я в свою очередь решилась спросить его напрямую. – А ты разве не понял, что я плохая девочка?

– В смысле?

– Угадай, что я делала, когда ты оставил меня здесь одну?

– Наверняка шарила в ящиках в надежде найти что-то интересное. Я прав?

– Как ты догадался?

– Я же следователь. Кое-что оказалось переставленным, бумажки некоторые не на месте.

– И ты промолчал?

– Но так поступает абсолютное большинство любопытных девочек. Это даже немного смешно.

– Девочек! Вот именно – девочек. Там, в ящике письменного стола лежит альбом с фотографиями девочек…

– А, так это Танькин альбом. Именно в нем отец оставил свое завещание.

– Почему?

Сергей поморщился, как от боли, потом хлопнул ладонью по столу.

– Я обычно никому не рассказываю, но дело прошлое, да и отца уже нет. В общем, когда я с Татьяной развелся, она тут же закрутила с моим отцом.

– С Петром Андреевичем?

– Да! Представь себе, отец ушел в отставку, они сбежали в Финляндию и вроде даже собирались пожениться.

– Как же это? – я совсем запуталась и растерялась. – Твой отец…

– Мой отец хотел жениться на моей жене! Это я говорил про нее, что отец ушел к молодой. К Таньке он ушел. Мать хватил инсульт, дочку отправили к другой бабушке, потом я в Ригу ее забрал…

– Но мне рассказывали, что Таня утонула…

– Да, там что-то случилось, никто точно не знает что. Она упала в воду с мостков возле дома, который купил для нее мой отец. Скорее всего несчастный случай, она крепко выпила в тот день… – внезапно Сергей оторвал глаза от стола и пристально посмотрел на меня. – А кто это тебе рассказывал?

Черт! Я прикусила губу. Все-таки проговорилась. И новые серьги в моих ушах дрогнули в такт прорвавшейся досаде. Однако мне не оставалось ничего другого, как сказать правду.

– Я знала Таню. Мы вместе учились в университете, и в том альбоме есть фотография нашей студенческой группы…

Сергей длинно выругался:

– Твою ж мать! Это не город, а одна большая постель.

– Я предупредила, что плохая девочка.

– И ты с самого начала…

– Я думала, что Таня погибла из-за тебя. Что она слишком тебя любила.

– А теперь что думаешь?

Я замолчала. У меня иссякли всякие мысли, и внутри воцарилась полная пустота. Угли в камине обдавали жаром. Я чувствовала, что у меня покраснели щеки, но не от камина, а оттого, что мне впервые за много лет стало за себя стыдно.

– Таня любила моего отца, – сказал Сергей. – Поэтому ее альбом оказался здесь. Отец не расставался с ним до конца. Об этом мне сказала прислуга, которую я уволил.

– Прости меня, – наконец произнесла я. – Я нагло залезла в твою жизнь.

Сергей глубоко и шумно вздохнул, как будто выпустил на волю застрявшую внутри боль.

– Знаешь, со вчерашнего дня больше всего на свете я боялся потерять тебя. Это сложно объяснить, но что-то такое накатило именно вчера, и я подумал, что через день уеду отсюда навсегда, оборву последнюю нить, которая связывала меня с самим собой, с моей потерянной жизнью. Не с кем будет даже поговорить об этом. Там, в Латвии, кто будет слушать меня?

И что же, этому человеку я собиралась мстить? Зачем, если он и так наказан своей нынешней жизнью, в которой он всего-навсего отец гражданина. А этот гражданин хороший даже не понимает языка, на котором отец хочет ему что-то сказать. И жена его Лайма высохла, как вобла, на скудном балтийском солнце. И вот, закрывшись в спальне на два замка, она считает деньги, вырученные за кильку в томате, и складывает их в тугие кошельки. А мужу выдает только на булавки и еще требует обеспечить себестоимость. Эх, Серега, Серега.

– Пожалуйста, скажи, что все еще любишь меня, – Сергей опустился на пол рядом с моим креслом и положил голову мне на колени. Мне даже показалось, что он плачет.

– Я тебя люблю, это правда, – я погладила его жесткий седой ежик. – Как же это все-таки странно, что все прошло, все умерли, а мы с тобой до сих пор живем.

Притихший было дождь за окном припустил с новой силой – так рондо простейшей сонаты переходит в стремительное, напористое скерцо, и остается только разработать финал. А там и дождь пройдет.

Когда-нибудь все пройдет. И ничего не останется после нас и даже после любви, как ничего не остается от желтых, красных, оранжевых листьев, которые ярко вспыхивают на земле, прежде чем умереть. Все минует бесследно. Но пока осень дразнит, она щедра на краски и плоды, успевшие вызреть за короткое лето, и нужно поторопиться, насытиться этой облетающей красотой, чтобы перетерпеть безмолвие долгой зимы, свирепой, безжалостной, бесчувственной и в этом подобной боли, ведь когда есть боль, отключаются все чувства, кроме страдания.

Автобус уходил в город от самого аэропорта, но когда самолет взлетел и гул его отозвался внутри пронзительным одиночеством, мне захотелось немного пройтись вдоль кромки леса и озера с песчаным пляжем, усаженным редкими соснами. Озеро лежало недвижимо, мертвая свинцовая вода затягивала в себя небо, самолет, скользящий под самыми облаками, далекие дымки и сосны, подпирающие кронами зыбкую хлябь.

Был такой художник Чюрленис, если бы он видел все это, наверняка написал бы сонату сосен, натянутых, как струны гигантской арфы, и звенящих на осеннем ветру.