— Я не расстраиваю. Меня расстраивают. Кувырком обратно в яму, через скользкий провал, и волны снова заливают меня с головой. Я должна уходить, Гильда. Смотри остерегайся провала. Знаешь, как дежурные по станции кричат в лондонском метро: «Осторожней, провал! Смотрите под ноги!» Приезжие недоумевают, что за провал? Смотрят себе под ноги, не бегает ли кто-то маленький, за кем надо приглядывать? А имеется в виду всего лишь расстояние между отвесным боком вагона и вогнутым краем платформы, и вас предостерегают, чтобы вы туда не провалились. Но настоящий провал — это расстояние между миром, каким он должен быть, и миром, какой он есть; между тем, какими представляешь себе любовь, семью, детей, и что получается на самом деле; и имя этому провалу — Разочарование. Провалиться сюда может каждый, Гильда. Здесь темно и ужасно. Кровавое месиво, стук в висках; всюду подлость, злоба, ненависть; все тянут жилы, хватают, гребут под себя. Разочарование — мать всех дурных чувств. Ты хочешь, чтобы мир был совершенен, а выходит, что ничего подобного. Он толкает тебя на ужасные поступки. Тут внизу плохо видно, потому что глаза застит туман. Думаешь, что виною пролитые тобой слезы, и начинаешь себя ужасно жалеть, но дело не в слезах; зрение твое затуманилось, потому что у тебя на глазах растет катаракта ненависти, как бы дополнительное веко. Вроде белой перепонки, которая затягивает глаз кошки, когда она больна. Ты ни о чем не догадываешься: только что ты гладила шелковистый мех и надеялась на лучшее, но все это время кошачьи глисты пробирались к ней в мозг, и к тому времени, когда ты наконец заметишь, уже ничем нельзя помочь. У нее начинаются судороги.

— Анетта, можно нам приехать и увезти тебя?

— Нет. Если уж свалишься в черную яму, выбраться можно только самостоятельно. Где-то тут есть дорога. Я ее как-нибудь разыщу. Надо сморгнуть ненависть с глаз, тогда будешь ясно видеть. Но как выжить без ярости? В этом вся беда. И постоянно спотыкаешься на обломках. Я думаю, вот оно, я нашла дорогу отсюда и даже хватаюсь за край ямы, чтобы подтянуться и вылезти, но каждый раз большой черный сапог Спайсера наступает мне каблуком на пальцы и сталкивает меня обратно вниз. Спайсер постоянно там кружит. И сейчас, когда я говорю это, я опять падаю, Гильда. Он просто дерьмо, верно?

— Верно.

— Не заслуживает любви. И даже просто доброго отношения. Он смеялся у меня за спиной, издевался, прикидывал, как от меня отделаться. Если я научусь презирать его, я тогда перестану его любить? Таким способом этого добиваются?

— Не знаю, Анетта.

— Дрянь самодовольная, барахло, человек, у которого нет глаз. Я попробую, надо попрактиковаться. Все, Гильда. Пока. Лютик пришла.

— Гильда?

— Здравствуй, Эрни.

— Я не могу больше терпеть неизвестность, — сказал Эрни Громбек. — Кто-то должен разыскать Анетту. У меня в отделе рекламы народ на стенки лезет, все крупные телепрограммы добиваются, чтобы она у них выступила. Я не могу до бесконечности затягивать выход книги. А кроме того, я беспокоюсь о ней. Какая сволочь этот Спайсер! Один только хороший поступок он совершил: освободил меня от Марион как раз перед началом ее макробиотической полосы. Теперь она будет питаться одним виноградом и жженым рисом. Я хочу, чтобы ты мне сообщила все, что тебе известно о ней, Гильда.

— Двести восемьдесят миль к северу от Уотфорда, двенадцать овец, зеленые холмы, розмарин, телефон с наборным диском, овечий пастух с астмой, так как надышался министерских химикалиев, спальня с алтарем, а на нем фотография, гостиная с кошмарной обстановкой и пожилые супруги, которых зовут Генри и Лютик. Все.

— Я поручу поиски моим людям.

— О, Эрни, ты говоришь как могущественный, богатый, энергичный человек.

— Это насмешка, Гильда?

— Да нет, что ты, Эрни.

— Почему Анетта так точно знает количество миль, когда обо всем остальном отвечает неопределенно?

— Я как-то не решаюсь ее об этом спрашивать, Эрни. — Почему?

— Сама не знаю. Боюсь ответа.

— Алло! Вы примете звонок с переводом оплаты из уличного автомата?

— Откуда он?

— Из Йоркшира.

— Да, да. Соедините.

— Гильда?

— Здравствуй, Анетта. Как твои дела?

— Лучше. Я тебе рассказывала про канаву?

— А как же. Черная дыра в душе. У меня молоко почти пропало благодаря твоему рассказу.

— Прости. Все это в прошлом и забыто. Я снова в реальном мире. Это действительно была самая обыкновенная канава, и, на мое счастье, мимо как раз проезжали Генри и Лютик в своем стареньком «фордике». Иначе я бы провалялась там до утра и умерла от потери крови и/или от переохлаждения. Так доктор сказал. Но я не знаю. Я уже сама наполовину вылезла, когда меня осветили их фары: нечто бесформенное и барахтающееся в грязи. Молодцы, что не побоялись остановиться. У них одна фара смотрит вбок, как бы косит, только благодаря этому меня и заметили. Они меня подобрали, вымыли, наложили швы, и теперь вот она я, знать не знаю больше никакого Спайсера, привязана к мачте, чтобы не вернулась обратно поджечь дом, вырезать лоскут спереди из его штанов, расцарапать монеткой бок его машины, засудить Марксов на три месяца заключения по статье четвертой закона о бродяжничестве — за использование приемов гадания, так называемых гороскопов, против подданной ее величества, за это три месяца дают, — обмазать дегтем и вывалять в перьях Марион и вообще сделать любую гадость, которая, я знаю, помогла бы мне выбраться из ямы, но вот Генри и Лютик, они говорят мне, что это ошибочный ход, я увижу, глядя на солнце, один только силуэт сапог Спайсера и его смеющееся лицо. И они правы.

— Ты все еще нездорова. Ты сказала, что похудела на десять кило, это плохой знак. От тебя же просто ничего не осталось.

— Непонятно почему. Мы питаемся отбивными, картошкой и запеканками на сале.

— Какой ужас!

— Полезно для разнообразия.

— Ты не пристрастилась к наркотикам, Анетта?

— Я в наркотической зависимости от Спайсера; вот почему Генри и Лютик привязали меня к мачте. Это мне в наказание.

— Наказание за что, Анетта?

— За то, что я жертва. За обиду спросится с пострадавшего, за преступление — с жертвы. Смотри, как Спайсер за все винит меня! Милый Спайсер, пожалуйста, прости меня за боль, которую ты мне причинил. Милый Спайсер, прости мне смерть ребенка, которого ты убил. Спайсер, жестокий господин, позволь мне лизать твои сапоги, позволь мне пресмыкаться перед тобой; возьми меня обратно к себе; если мне не сподобиться твоей доброты, одари меня своей жестокостью.

— Анетта, это отвратительно.

— Знаю. Я уничтожена, повержена. Это правда, что папа поверил, будто я устроила себе поздний аборт и убежала с любовником? Или это только мама так говорит?

— Так сказала твоя мама.