к дороге. — И вот мы выезжаем этой кавалькадой, — продолжал он сердито, — даже, я бы сказал, этаким эскадроном выезжаем гоняться за каким-нибудь одним-единственным несчастным вепрем. Которого тот самый готтентот один бы выследил и так же один бы и убил. Одним ударом кулака, между прочим. То есть на этот раз он даже без дубинки обошелся бы. А у нас… Вот у вас сколько душ? — И тут он опять оглянулся. Иван усмехнулся и сказал:

— Немного.

— Так у кого их много! — сказал Яков. — Этого всегда всем мало. Но все равно мы с вами все же непростые люди, не подлый народ. Не готтентоты. А вот как сегодня нарядились! Ну да это еще что. А вы слыхали, что позавчера в трактире Пыжина царя убили? Сперва ножом ударили, а после сверху два раза скамейкой — и труп. И какой еще труп! В рваном кафтане с чужого плеча, порты в заплатах, а про сапоги и вообще лучше молчать. Вот в каком он виде был, куда похуже нашего. А царь!

— Кто-кто? — переспросил Иван.

— Царь, — повторил Яков. — И что потом по всему городу творилось! Хватали всех подряд! А кто пытался убежать, в тех, как в бешеных собак, стреляли.

Иван вспомнил Семена и еще сильней нахмурился, но вслух ничего не сказал. Яков же опять заговорил:

— Царь! Самозванец, конечно. Но, говорят, очень похож был. И сколько он уже, целую неделю, наверное, по трактирам шастал и народ баламутил. А народ что! Народу, конечно, очень хочется верить, что царь будто бы и в самом деле может вот так, как мы сегодня с вами, в подлое переодеться, а потом еще сидеть с ними за одним столом, жрать одну и ту же с ними водку, луком закусывать и говорить: я ей космы еще выдеру, а всем генералам усы, а вам, мой простой милый народ, все ихнее раздам — и владейте, пропивайте в ваше удовольствие! Ну, и ловили его, конечно, с ног сбились, нам сильно мешали. Но так и не нашли. И только случай им помог, а то бы этот Фрол раньше нас ее низверг бы. Потому что, — тут Яков немного помолчал, разбираясь с запутавшимися вожжами, — потому что подними он эту чернь, а ее только в одной столице сколько, и тогда это же не приведи Господь что было бы! Это тебе не измайловский полк. А так заспорили, повздорили, а после нож в брюхо и сверху скамейкой. Прибежал квартальный, набежали остальные, кликнули лекаря, а он уже готовый. И кто он такой и откуда? Только между этими пальцами порохом помечено, что рекрут, и все. И еще вот здесь наколот якорь. Значит, говорят, беглый матрос. И уже дальше говорят: Фрол Головешкин. А может, и не Фрол. Но зато теперь тихо. До поры, конечно. Но тьфу, тьфу! Так что теперь вы чувствуете, сударь, какая на нас великая лежит ответственность? Ибо ежели, не приведи Господь, мы не успеем или еще что нам помешает… Нет, я уже болтаю что-то совсем лишнее! — перебил сам себя Яков, помолчал, а потом сказал уже совсем другим, спокойным голосом: — Да нам-то уже и осталось совсем мало. Может, версты три, не больше.

Иван молчал. И Яков тоже больше уже ни о чем не заговаривал. И опять они ехали себе и ехали, пока Яков вдруг не придержал лошадь и не повернул ее с дороги на проселок. Иван осмотрелся и увидел, что они уже почти доехали до Ропши и это Яков берет в сторону прудов. И тут сразу вспомнилась та сторожка, точнее, тот шалаш, и Семен с Митрием. Иван вздохнул. А Яков сразу же сказал, что им уже совсем недалеко. Они еще проехали, и это было уже лесом, до развилки. Там Яков сказал, что вот они уже почти на месте, после чего остановил лошадь и соскочил на землю. Тогда и Иван соскочил. Яков хлестнул лошадь вожжами, сказал: пошла домой, — и бросил вожжи на телегу. Лошадь пошла сама. Она выбрала правую дорогу. Яков сказал: верно, иди, иди, — и лошадь пошла дальше. А нам не туда и не туда, сказал Яков, а нам вот куда, — и пошел прямо в лес, прямо в чащу. Иван пошел за ним.

По чаще они шли довольно долго, может, целую версту, и теперь Яков опять помалкивал. Он только однажды сказал, что лошадка не заблудится, она ученая. А потом не удержался и еще добавил: и это полезная наука! А то у нас что, у нас же люди в лесу как слепые, их без карты в лес пускать нельзя. И даже с картой. Вон как под Гросс-Егерсдорфом обмишурились — прямо на них вылезли, под пули! Вы про это слыхали, про Гросс-Егерсдорф? Иван ответил, что слыхал. И что он даже это видел, потому что он там был. А, сказал Яков скучным голосом, понятно, тогда вам объяснять не надо. И больше уже ничего не говорил до той поры, пока они не подошли к здоровущей куче хвороста. Даже не здоровущей, а просто громадной, высотой сажени в полторы, никак не меньше. Ведьмино гнездо какое-то, подумал Иван, останавливаясь следом за Яковом. А Яков оглянулся на Ивана и сказал, что им сюда. И он в самом деле подошел к той куче и начал разгребать там ветки. Под ветками открылся ход. Прошу, сказал Яков, за мной, — и пошел первым. Иван пошел за ним.

Так они прошли шагов с десяток, после отдернули кусок рогожи — и очутились в как бы такой хижине, или в пещере, в куче хвороста. Там было, конечно, не очень светло, но тем не менее Иван сразу увидел, что напротив него, в дальнем углу, сидит, по-татарски подобрав под себя ноги, какой-то толстый седой человек в сером крестьянском армяке. Увидев этого человека, Яков, который шел первым, остановился, снял шапку и сказал:

— Вот мы и прибыли, ваше сиятельство. Вот тот самый человек.

— А! — грозно сказал его сиятельство. — А ну покажись!

Иван выступил вперед и тоже снял шапку.

— Хорош! — насмешливо сказал его сиятельство. — Прямо Вильгельм Телль какой-то. — Потом строго велел: — Садитесь.

Иван и Яков сели, тоже по-татарски. Его сиятельство сказал:

— Благодарю за службу, это первое. Но вот сразу второе: рановато вы пришли. Ибо пока что ничего не получается. Там новый караул поставили! И теперь там смена будет только в восемь вечера. — Тут он полез за пазуху, достал часы, откинул крышку, посмотрел, сказал сердито: — Туча времени