Тронуть их без крайности нельзя. Князь Дмитрий Михайлович…

Боброк встал.

— На Волгу пойдешь ты! Дам тебе рать небольшую, но людей смелых, испытанных и на Орду злых.

— В этом суть, княже, — негромко откликнулся Боброк.

— В придачу сотню разведчиков Семена Мелика дам — это народ отчаянный, каждый двоих стоит. Ну а коли ратям нижегородским и городецким побить окаянного Булак–Темира будет не под силу, шли гонца.

Дмитрий Иванович опять поглядел вокруг. Теперь хмурились молодые. Владимир Андреевич даже спорить хотел, шагнул вперед, но владыка Алексий положил ему руку на плечо:

— Помолчи, Володя. Лучше не придумаешь.

От этой, сказанной вполголоса похвалы Дмитрий невольно покраснел, но тут же нахмурился: ишь, как Вельяминов на Волынца поглядывает. Пусть–де гость незваный на сем деле споткнется. Ох, уж эти распри!

Князь подошел к жене. Княгиня вся трепетала: и за Москву, и за отца страшно.

Дмитрий Иванович улыбнулся ей.

— Ничего, Дуня, не кручинься. Уж коли крайность придет, в обиду отца твоего не дадим, — и, ласково погладив жену по голове, князь вышел из палаты.

На крыльце его ждал Фома. Увидев князя, сдернул шапку.

— Княже!

— Чего тебе, Фома?

— Не гневись на меня, княже, на пьяницу.

— Что ты, Фомушка, старое вспоминаешь? — Дмитрий Иванович хлопнул его по плечу. — Конь о четырех ногах и тот спотыкается, а ты в трудный час крови своей не жалел. Могу ли я на тебя серчать!

— А коли так, отпусти ты меня в поход, — Фома низко поклонился. — Ныне, сам знаешь, работаю без воровства, а как подумаю, что на Волге наши с татарами бьются, так кулаки чесаться начинают.

— Это ты зря. Кулаком тут не поможешь, — сказал князь и, помолчав, добавил: — Худой из тебя холоп получился. Коли так, будь воином! А вернешься цел, ставь кузню, на Москве кузнецы тоже надобны.

12. ЗАРЕВА

«Снова зарева полыхают над Русью! Снова тропами Бату–хана идет Орда, лошадиными копытами вытаптывая русские поля! Снова волчьи стаи крадутся по следам Орды! Возвращаются, возвращаются времена Бату–хана!»

Так думал старый Хизр, сидя у походного костра.

Тогда зимой Мамай и слушать не стал Хизра, когда тот, прискакав с Темиром, про мир с Азис–ханом говорить начал. Эмир в ответ лишь зубами заскрежетал. Ничем не хотел Мамай делиться с Азис–ханом: ни улусом Джучи — Золотой Ордой, ни славой разгрома Руси. Так понял его Хизр; но старику не сиделось — каменный кремль Москвы из головы не шел. А тут поползли слухи, что Булат–Темир, захвативший Булгарскую землю и отпавший от Золотой Орды, на Русь походом собрался. Хизр, не задумываясь, бросился в Булгары.

Пока Мамай с Азис–ханом грызутся, Булат–Темир разгромит Нижний, Городец, приволжские княжества. Тут–то и не дать Булат–Темиру уйти обратно. Повернуть его на Москву, пока там кремль недостроен. Сжечь Русь, развеять пепел.

Уезжая, Хизр упорно звал Темира с собой:

— Увидишь, — говорил он, — вернется Булат–Темир победителем, задушит Азиса, пришибет Мамая, Орда вновь станет единой и могучей.

Но Темир только посмеивался:

— Нет! Нет! Премудрый Хизр, Мамай лучше нашего знает час, когда можно будет повернуть орды на Русь. Я останусь с эмиром.

Хизр плюнул и ускакал один.

И вот ныне сбывается желанное: поход, стремительные дневные переходы, короткие стычки с русскими мужиками, а по вечерам отдых от ратных трудов.

Хорошо!

Так думал Хизр, лежа на ковре перед костром.

Костер был не простой: жарко горели избы русской деревни. Хизр щурился на огонь, усмехался довольный, как сладкую песню, слушая мольбы и стоны старухи, которую он приказал запереть в горящей избе. Вон она просунула руки в волоковое окошко, ловит пустоту.

«Нет, старая, сгоришь! В окно тебе не выбраться: узко».

Сбываются заветы Чингис–хана. Грозны и горячи, как огонь, слова его: «…Счастливей всех на земле тот, кто гонит разбитых врагов, грабит их добро, любуется их слезами, слышит стоны поверженных…»

По завету Чингиса Хизр и старуху надумал сжечь, чтоб все было, как во времена Чингис–хана или Бату–хана.

Так велит Великий Джасак [174] — закон, данный монголам самим Чингисом: «Каждый, кто посмеет дать одежду или пищу полоненному без позволения победителей, да предается смерти!» Старуха свое заслужила. Вышла из леса и села у дороги. Никто ее не тронул — польститься не на что — дряхла, а когда мимо гнали русских пленников, она развязала котомку и стала подавать им куски хлеба. Нарушила закон, и да будет так, как велит Великий Джасак!

Старуха, видимо, обессилела и больше не металась по избе.

Хизр повернулся на другой бок. Жара его разморила. Лениво ползли мысли: «Надо бы в огонь молодую бросить, а еще лучше пленного руса так–то сжечь, небось и громче и дольше выли бы, но русы закоренели в непокорстве, уходят в леса, в недоступные дебри, рабов мало, и потому они дороги».

От огня сладко ныли старые кости, морила дрема, но Хизр спать не стал, дождался, когда с треском обрушилась подгоревшая крыша избы и искры взлетели, будто рой огненных пчел, в ночное небо. Из пламени вырвался последний предсмертный вопль, затих.