решительный отказ — кормушка была нужна для своих. В поведении своём, в отношении к литературе, редакция Магаданской области в лице Нефедова, Николаева и Козлова допускала и провокации, обычные для сталинских времён, но удивительные для 1957 года.

В 1957 году по косвенному предложению Козлова я послал в альманах ряд стихотворений («Камень», «Слово к садоводам» — те, что вошли в «Огниво») и получил ответ, что стихи приняты и будут печататься в альманахе. Очередной альманах вышел — моих стихов там не было. Оказалось, что Нефедов, Козлов и Николаев передали эти стихи в партийные органы Магадана, и секретарь горкома Жарков читал их на краевой партийной конференции в качестве примера «вылазки» со стороны бывших заключённых. Не напечатанные, присланные в редакцию стихи!!! Такого рода подлое провокационное поведение господ Нефедова, Николаева и Козлова по тем временам не было, конечно, ни наказано, ни пресечено.

Сейчас эти же господа обращаются ко мне с просьбой участвовать в их альманахе.

Это ли не маразм? На приглашение Виленского я ответил отказом.

Нелёгким человеком был Варлам Шаламов, сын севернорусского священника. Недаром о мятежном протопопе Аввакуме писали многие поэты от Волошина до Смелякова и Шаламова. Что интересно, терпимый Волошин был по характеру полной противоположностью этим своенравным отсидягам.

Слуцкий вполне великодушно приветствовал деятельность Евтушенко замечательным стихотворением «Покуда полная правда...», хотя у него были и другие высказывания относительно поэтов эстрадной генерации.

Покуда полная правда

как мышь дрожала в углу,

одна неполная правда

вела большую игру.

Она не всё говорила,

но почти всё говорила:

работала, не молчала

и кое-что означала.

Слова-то люди забудут,

но долго помнить будут

качавшегося на эстраде —

подсолнухом на ветру,

добра и славы ради

затеявшего игру.

И пусть сначала для славы,

только потом — для добра.

Пусть написано слабо,

пусть подкладка пестра,

а всё-таки он качался,

качался и не кончался,

качался и не отчаивался,

каялся, но не закаивался.

Евтушенко не остался в долгу — сцена у ЦДЛ с возвращением грошового должка была забыта и замята, потому что долг перед Слуцким он ощущал вечно:

Году в пятидесятом, когда я писал бодрые стихи для «Советского спорта», мне впервые попались в руки перепечатанные на машинке стихи Слуцкого. Буквы глядели с третьекопирочной блёклостью. Но их смысл выступал с такой грубоватой отчётливостью, как если бы они были нацарапаны на алюминиевой миске солдатским ножом. <...>

Помню, как вместе с Фазилем Искандером мы пришли к Слуцкому в комнатку на Трубной. Хотя по молодости лет и я и Фазиль несколько форсили друг перед другом знанием всех отечественных и зарубежных новаций, мы были буквально ошарашены, когда Слуцкий милостиво разрешил нам в его присутствии покопаться в груде перепечатанных на машинке ещё никому не известных стихов.

Стихи эти были написаны как будто на особом — рубленом, категоричном, не допускающем сентиментальности — языке. Что-то в этом было бодперовски жёсткое, что-то маяковски ораторское, что-то сельвински конструктивистское — и вместе с тем что-то совершенно своеобычное.

Я был политработником. Три года:

Сорок второй и два ещё потом.

Политработа — трудная работа.

Работали её таким путём:

Стою перед шеренгами неплотными,

Рассеянными час назад

в бою,

Перед голодными,

перед холодными.

Голодный и холодный.

Так!

Стою.

Без Слуцкого у Евтушенко не было бы ни «Бабьего Яра», ни «Наследников Сталина». Было бы что-то другое и по-другому, но две эти тематические трассы проложил Слуцкий.

Слуцкий — предчувствовал. Возможно, это — самоумаляющее предчувствие явления Евтушенко:

Обдумыванье и расчёт

Поэзию, конечно, губят.

Она не пилит, а сечёт

И не сверлит, а с маху рубит.

Я трогаю босой ногой

Прибой поэзии холодный.

А может, кто-нибудь другой —

Худой, замызганный, голодный —

С разбегу прыгнет в пенный вал,

Достигнет сразу же предела,

Где я и в мыслях не бывал.

Вот в этом, видимо, всё дело.

(« Чрезвычайность поэзии»)

Однако очень может быть, что Евтушенко имеется в виду и здесь:

Гений. Уменьшительное — Генька.

Видимо, долгонько он катился

со ступеньки на ступеньку,

ежели до Геньки опустился.

Прежде гений — божий дух

и вселенского мотора скрежет,

а теперь он просто врёт за двух,

вдохновенно брешет.

Тем не менее

выстрижем купоны из беды.

Нет у нас другого гения.

Тенька и — лады!

(«Генька»)

Здесь наверняка обыгрывается известное самообращение Евтушенко к Стеньке=Женьке в «Казни Стеньки Разина» из поэмы «Братская ГЭС»:

Стенька, Стенька,

ты как ветка,

потерявшая листву.

Как в Москву хотел ты въехать!

Вот и въехал ты в Москву...

Ходила тогда в литнароде и такая эпиграмма:

Ты Евгений, я Евгений,

ты не гений, я не гений,

ты говно, и я говно,

я недавно, ты давно.

Адресатом был якобы Евгений Долматовский, эпиграмма приписывалась Евтушенко.

У Бориса Слуцкого в трёхтомнике четыре стихотворения «Слава», не говоря уж о «Славе Лермонтова» и «Славе сапёра». Была, была у Слуцкого эта проблема — слава.

Что ж, пришёл Иосиф Бродский. Не будем взвешивать, кто добился большего. Каждому своё.

Бродский, например, у тогдашнего Слуцкого заимствовал лишь «руины зубов» (из «Прощания»). Ну, может быть, ему пригодился ястреб из стихотворения об Асееве для «Осеннего крика ястреба», но — вряд ли...

Мориц сказала «Хорошо быть молодым» (1975) вслед за «Хорошо быть юным, голодным, / тощим, плоским, как нож, как медаль» (стихотворение «Ресторан»; опубликовано в 1961-м), не ведая, разумеется, о том, что в черновой тетради Слуцкого конца 1950-х — начала 1960-х уже написана именно эта строка: «Хорошо быть молодым». Ну так это ведь просто поговорка. Слуцкий попросту разработал её. Иные речевые жесты Юнны Мориц, конкретика стихов о военном детстве,