(«Минское шоссе», 1986)

Само по себе это стихотворение удивительно прежде всего тем, что для передачи трагедии Сухарев выбрал камаринский — плясовой — стих. Вряд ли сознательно. Так сложилось. В конце концов на русских похоронах, бывает, поют и пляшут. «Холодынь распробирает» — это из Слуцкого: «Перепохороны Хлебникова».

Дмитрий Сухарев:

С особым усердием писали, что стихи Слуцкого неблагозвучны. Дескать, нет в них красоты, которая, дескать, по определению присуща настоящей поэзии. Красота красоте, однако, рознь. Мусоргский был неблагозвучен для тех, кто считал, что красота исчерпала себя в музыке Верди. Но в своё время и Верди был встречен неодобрением. Да и к Мусоргскому со временем привыкли, но неблагозвучными объявлялись другие — Прокофьев, Шостакович... А музыка живёт себе, живёт — и никому ничем не обязана.

Сухареву видней. Музыка — основное, на чём живёт его собственная поэзия.

Что у Слуцкого, на взгляд Сухарева, скрыто?

«Ковыляющий полёт» стиха («Уподоблю скрытопись Слуцкого движениям птицы с мнимо раненым крылом. Прикидываясь неспособной летать, она уводит человека или зверя от гнезда и тем достигает нужного результата»); поэтика, равная этике («Скажу так: явность приёмов была этически неприемлемой для его эстетики»); непервостепенность метафоры; оперирование корнями слов; роль гласных; поэзия как игра в слова. Слуцкий прячет изощрённость.

Среди всех этих замечаний, может быть, самое важное — о метафоре. Сухарев пишет:

Вспомним прославленные метафоры Олеши и Катаева. Совсем другая кухня — игра умища, зырк очей, и цирк, и пиршество речей.

Слуцкий метафору не любил, пользовался этим тропом редко — когда деваться было некуда, когда метафора сама наводилась самосближением слов, как у собратьев по школе: «...и подползают поезда / лизать поэзии мозолистые руки» (Маяковский. — И. Ф.). Метафора для Слуцкого — слишком явный, слишком «поэтичный» приём, что противоречит его поэтике, то есть этике. Его стезя была иная:

Не торопясь вязать за связью связь,

на цыпочки стиха не становясь,

метафоры брезгливо убирая...

Здесь союзником Слуцкого и Сухарева оказывается — Межиров, статья «Такая мода» (Литературная газета. 1985. № 39):

К метафоре относился я всегда с маниакальной подозрительностью, зная о том, что на вершинах поэзии метафор почти нет, что метафоры слишком часто уводят от слова к представлению, мерцают неверным светом, влекут к прозе, тогда как поэзия — установление вековой молчаливой работы духа и разума.

Сказано замысловато, и согласиться трудно. Поскольку даже простейшее «снег идёт» — метафора. Больше этот подход к поэтической речи вызван противоположным взглядом на стих и стихотворство: «Метафора — мотор формы» (А. Вознесенский). Да и борясь с метафорой, Межиров сам говорит на её грани: метафоры «мерцают неверным светом». Нелогично и у проповедника «прозы в стихах» звучит: «влекут к прозе»...

Всё относительно. Поэт, сравнивший другого поэта с подсолнухом, — так ли уж далёк от метафорики? Напоминаю — Слуцкий о Евтушенко:

Слова-то люди забудут,

но долго помнить будут

качавшегося на эстраде —

подсолнухом на ветру,

добра и славы ради

затеявшего игру.

(«Покуда полная правда...»)

Очень точную вещь в отношении Слуцкого Сухарев отметил в высказывании Кушнера: «Характер у Слуцкого <...> “если и был сильный, то подточенный изнутри особого рода безумием”». Биолог Сухарев, специалист по мозгу, не знал, что у матери Слуцкого был тяжёлый склероз. О болезнях и операциях Слуцкого мало кто знал. Муза кружила эту голову тоже не в пользу ментального стандарта. Подобно Жанне д’Арк он слышал голоса. За это отец называл его идиотом. Ахматова подобную человеческую структуру — применительно к Пастернаку — называла «божественный идиот». Он лишь казался вытесанным из камня. Слуцкого нельзя было отнести к образцово нормальным людям.

По слову Слуцкого: «Я строю на песке». По Сухареву: «Впредь наука: не строй на песке». Кто из них прав? Оба.

Ясно одно: хлебниковско-цветаевские симпатии Сухарева. Примат звука. Протест против заведомо железного замысла в ущерб стихийному началу стиха. «Семантику выводим из поэтики», «фанатики фонетики» — формулы из «Диалога», Сухаревского стихотворения, отчётливо воссоздающего стих Леонида Мартынова. Кажется, Сухарев чуть ли не один среди стихотворцев почтил его память стихами:

Говорили, что он нелюдим.

Сам-то знал он едва ли,

Как он нужен, как необходим,

Жил в каком-то подвале.

Так никто с ним и не был на «ты»

И не знал его близко.

Положу, как приеду, цветы

У его обелиска.

(«Сообщили, что умер поэт...», 1980)

Слуцкий, уже будучи тяжелобольным, в июне 1980-го всё же пришёл проводить своего старшего собрата. Мартынову посвящены стихотворения Слуцкого «Мартынов в Париже» и «Мартынов покупает два билета...» (незаконченное). Слуцкий написал стихотворение «О Л. Н. Мартынове» с подзаголовком «Статья», но вряд ли можно счесть это удачей.

Помнится, лет через десять после ухода Бориса Слуцкого на российское стихотворство высадился неисчислимый ангельский десант. В какую журнальную подборку ни заглянешь, наткнёшься непременно на этого пернатого небесной фауны. Можно было составить целый их полк из тогдашних стихов. Ну, скажем, такой. Вперемешку, наудачу, из разных авторов:

И зазвучали ангельские трубы и арфы серафимов в вышине! И Ангел Смерти с реактивным свистом пикирует из бездны мировой. Так приносит ангел Благую Весть под широким шумным крылом. Так ангел, крылом пролетая, заденет в ночи. На ангеле обломан локон, но крылья держатся на нём. Лишь глаз успел схватить, как ангел пролетел, сорвавшись с обгоревшего карниза. Или, в прокопчённом воздухе вавилона выглядит, как ворона, — простуженный ангел, испачкавший перья во злобе дня. И стоящий при входе, смиривший смертельную дрожь, будешь ангелов больше. Ведь я видел ангела, он помахал мне рукой. И воркует голубь, и ангелы дуют в трубу. Но только душа всё болеет, как ангел надгробный. Испод ангеловых крыл — коричнево-жёлт. И ангелов бил кашель. Ты не ангел, пропавший в тюрьме мирозданья.

И так далее, до бесконечности. И в общем-то довольно неплохо. Но ценится первое слово. И его сказал Слуцкий задолго до того:

Нет, не телефонный — колокольный

звон

сопровождал меня

в многосуточной отлучке самовольной

из обычной злобы дня.

Был я ловким, молодым и сильным.

Шёл