«Евреи, евреи!»

Не торговавши ни разу,

Не воровавши ни разу,

Ношу в себе, как заразу,

Проклятую эту расу.

Пуля меня миновала,

Чтоб говорили нелживо:

«Евреев не убивало!

Все воротились живы!»

(«Про евреев»)

Были у Слуцкого и такие стихи:

Что ж вам делать в этом море гнева,

Как вам быть в жестокой перекройке?

Взвешенные меж земли и неба,

Смешанные крови. Полукровки.

(«Полукровки»)

Тоже ведь тема.

Несмотря на то, что 3-томник предполагался им (Ю. Болдыревым. — И. Ф.) как единственно полный и окончательный вариант всего наследия Слуцкого, многие стихотворения, которые доподлинно были ему известны, оказались за бортом. Являясь частью литературного процесса, эти решения подлежат анализу. Болдырев был «Бродом» Слуцкого. Макс Брод сохранил для мира всё неопубликованное Кафкой, вопреки его воле, к которой сам Кафка, безусловно, относился серьёзно. Сохранил, но по-своему: отредактировал, отшлифовал, предоставив миру облик святого, далёкий от слишком сложного, не поддающегося никакому прокрустовому ложу пражанина <Кафки>. Болдырев устранил из Слуцкого непонятные ему места, представив поэта как дитя своего времени, пришедшего к раскаянию в конце пути. Его Слуцкий был социальной и исконно русской фигурой, чьё время от времени пробуждавшееся еврейство являлось частью неприятия им любого зла; его же непосредственная причастность к жертвам этого зла расценивалась сугубо как воля случая. Более того, Болдырев, правоверный христианин, относился к еврейству Слуцкого с определённым снисхождением и жалостью.

Автор этого текста Марат Гринберг предаётся пространному осмыслению прежде всего стихотворения «Розовые лошади» на базе национально-религиозной, поверх посильных мне задач. Другая епархия. Это не о поэзии. Это о взглядах автора данного текста. Есть и политическая компонента, ничем не отличающаяся от общеизвестной.

Слуцкого видели в христианском храме, а не в синагоге. Партийного билета у него никто не отбирал, и сам он ни из какой партии не выходил. Адресат его молитвы недвусмыслен и размыт одновременно:

Господи, больше не нужно.

Господи, хватит с меня.

Хлопотно и недужно

день изо дня.

Если Ты предупреждаешь —

я уже предупреждён.

Если Ты угрожаешь —

я испугался уже.

(«Господи, больше не нужно...»)

Гринберг продолжает: «Он, оставшийся на берегу “читателем многих книг”, претендует на бессмертие в единственной славе — Слове». Имеется в виду Бог. Но и язык, в котором он явлен. Именно так:

На русскую землю права мои невелики.

Но русское небо никто у меня не отнимет.

А тучи кочуют, как будто проходят полки.

А каждое облако приголубит, обнимет.

И если неумолима родимая эта земля,

всё роет окопы, могилы глубокие роет,

то русское небо, дождём золотым пыля,

простит и порадует, снова простит и прикроет.

Я приподнимаюсь и по золотому лучу

с холодной земли на горячее небо лечу.

(«На русскую землю права мои невелики...»)

Это факт: у Слуцкого не седьмое небо, а русское.

Сказано недвусмыленно: «У меня ещё дед был учителем русского языка!» Это из стихотворения «Происхождение». Вот его концовка:

Родословие не пустые слова.

Но вопросов о происхождении я не объеду.

От Толстого происхожу, ото Льва,

через деда.

Наум Коржавин сообщает:

Последний раз мы с ним <Слуцким> виделись в Доме литераторов перед моим отъездом. Он изо всех сил пытался предотвратить мой отъезд, который считал для меня гибельным. Не без остроумия увещевал меня:

— Ты требуешь, чтобы Союз писателей защитил твой Habeas corpus[108] [прокуратура мне ставила на вид чтение запрещённой литературы, а я на этом праве настаивал, как на требовании профессии. — Н. К.], а его у самих руководителей Союза нет.

Он пытался даже остановить моё исключение из Союза, хлопотал об этом, хотя потом при случае ему могли это припомнить. И преуспел бы в этом. Но всё было тщетно — я уже закусил удила. Был я прав или не прав и какой выход в наших условиях лучше, я не знаю до сих пор, но эта его последняя озабоченность моей судьбой до сих пор отзывается во мне теплотой и благодарностью. Такой была наша жизнь.

Сам Слуцкий определился навсегда:

Я вникать в астрономию не собираюсь,

но, родившийся здесь, умереть собираюсь

здесь! Не где-нибудь, здесь! И не там — только здесь!

Потому что я здешний и тутошний весь.

(«Астрономия и автобиография»)

Метапоэтика по-слуцки.

Оппозиционность Слуцкого ужесточалась оттого, что со Сталиным боролись сталинисты. Кому-кому, а ему это было предельно ясно. Хотя он позже скажет:

Печалью о его кондрашке

Своей души не замарал.

(«Я рос при Сталине, но пристально...»)

Выдавить из себя Сталина было его собственным мучительным заданием. «Я на Сталине стою». Это толкало его на освоение такого тематического материала, который принадлежал не ему. Лагерь, тундра, те нары, та вышка, та проволока. Вот стихотворение под названием «Прозаики», с посвящением Артему Весёлому, Исааку Бабелю, Ивану Катаеву, Александру Лебеденко (последний — единственный, кто вернулся живым):

Когда русская проза пошла в лагеря —

В землекопы,

А кто половчей — в лекаря,

В дровосеки, а кто потолковей — в актёры,

В парикмахеры

Или в шофёры, —

Вы немедля забыли своё ремесло:

Прозой разве утешишься в горе?

Слуцкий брал на себя чужую тему, «потому что поэты до шахт не дошли». Это не совсем так. К несчастью — дошли.

Книга Варлама Шаламова «Огниво» вышла в 1961-м, «Полярные цветы» Анатолия Жигулина — в 1966-м. Ярослав Смеляков до поры помалкивал, да так и не высказался публично про свою каторгу, Николай Заболоцкий не распахивался настежь («Прохожий» напечатан в 1961-м, «Где-то в поле возле Магадана...» — в 1962-м, с купюрой; очень прикровенные стихи). Слуцкий был первым, или так казалось, потому что его стихи — публицистика.

Евтушенко и здесь учился у Слуцкого — работе на чужом поле. Кстати, идею Ваньки-встаньки для своей поэмы он целиком