Однако и здесь в позиции стран НАТО произошло заметное движение. Публично они продолжали настаивать на параметре в 6 тысяч человек, но в неофициальном плане говорили, что могут пойти и на 10 тысяч. Причем чувствовалось, что они готовы двигаться и дальше.

Мы стояли пока на 18 тысячах, туманно намекая, что это не последнее наше слово. Но у нас теперь было обширное поле для маневра — директивы позволяли опуститься до 12 тысяч. Поэтому я был спокоен — договориться здесь можно без особых проблем. Но время для размена и выработки компромисса пока не наступило.

* * *

После окончания 11 сессии, когда многие делегации разъехались на перерыв, удалось решить и другую сложную проблему –о сроках уведомлений. Для нас главным был поиск такой формулировки, которая предусматривала бы извещение о заблаговременном (42— 45 дней) прибытии американских войск в Европу, и в то же время исключала возможность скрытого накопления войск. В этом случае мы могли снять требование об уведомлении относительно транзита через Европу.

В конце концов, после изрядного препирательства такая формула была найдена. Посол Хансен улетел в Вашингтон для доклада и вырабатывалась она в основном с послом Франции Гашиньяром и Послом ФРГ Цитроном. Американцы реагировали на нее кисло, но формально не возражали. Поэтому мы сообщили в Москву, что руководитель делегации США Берри «сетовал», поскольку уведомления о перебросках войск США в Европу являются «серьезным отходом от прежней американской позиции и идут навстречу Советскому Союзу».

Вообще, начиная с 11 сессии, в группе НАТО произошли заметные изменения. С уходом посла Гудби активность американской делегации заметно спала. Вместо нее на первый план в наших контактах по выработке текста договоренности вышли послы ФРГ, Франции и Англии. Была и другая причина — соглашение в Стокгольме касалось в первую очередь безопасности европейских государств. Поэтому чем четче прорисовывались контуры договоренности в шведской столице, тем решительнее брали дело в свои руки европейские послы.

Интересную картину являл собой Стокгольм в те дни. Во всех крупных ресторанах сидели какие— то странные группки людей — два, три, четыре человека, которые, отодвинув принесенные официантами блюда, чертили схемы, писали столбцы цифр и громко спорили. Это были делегаты Стокгольмской конференции. Причем не обязательно представители великих держав. Важную роль в преодолении барьеров сыграли посол Португалии Джозеф Куатильеро, с которым мы не один час провели в его любимом ресторане «Рич» на Биргер Ярлсгатан, или Лейф Мевик из Норвегии, или Том Делворт из Канады — все зависело от личных качеств, энергии и умения. Я уж не говорю о таких прирожденных миротворцах, как посол Матти Кахилуотто (Финляндия), Курт Лидгарт (Швеция), Вильгельм Таровски (Австрия). Причем у каждого из них был свой любимый ресторан, и, встречая в том или ином месте группу дипломатов, всегда можно было определить, кто выступает инициатором компромисса.

После окончания XI сессии картина на переговорах в Стокгольме значительно прояснилась. Главная трудность крылась теперь в проверке. Натовцы неоднократно подчеркивали, что без инспекций договоренность по мерам доверия не представляет для них никакого интереса.

Думаю, и тогда думал, что это перебор — крайняя позиция для начала торга. Судя по всему, США и НАТО пошли бы в конце концов на соглашение и без инспекций. Так что дело не в них. Нам самим, в Москве, следовало прежде всего разобраться — нужны ли нам инспекции, нарушают ли они нашу безопасность или наоборот, укрепляют.

Спор об этом шел давно — страстный и непримиримый. Военные с пеной у рта доказывали, что на инспекцию Советский Союз никогда и ни при каких условиях пойти не может. Она раскроет нашу безопасность, степень боеготовности и подготовки войск, состояние и качество боевой техники и т.д. От конкретизации этих общих понятий военные обычно уклонялись. И только однажды маршал Ахромеев сказал: если инспекторы внезапно нагрянут, они могут узнать, как развертываются советские дивизии и вычислить систему наших мобилизационных планов и мероприятий.

Но все эти опасения относились к угрозам прошлого поколения. В век спутников и электронной разведки учения и передвижения войск прекрасно просматривались и прослушивались без участия инспекторов. К тому же Советский Союз получал равные возможности для раскрытия военных секретов на Западе.

КГБ использовал другой аргумент: нам инспекции не нужны — мы и без них знаем все, что надо. Поэтому Западу они выгодны — он получит больше информации, чем мы.

В этом еще был резон. Но обе линии аргументации были порождены психологией «осажденной крепости». Противника ни под каким предлогом туда нельзя пускать, так как он выведает слабые места и совершит нападение.

Наша контраргументация строилась на том, что безопасность НАТО и ОВД обеспечивается ядерными щитами США и СССР, которые делают бессмысленными и невозможными ни внезапное, ни любое другое нападение. Инспекция за мерами доверия дыр в этих щитах не наделает.

Более того, она сделает обстановку стабильной и предсказуемой. В настоящее время главная опасность может проистекать из неправильного понимания намерений друг друга, просчета в оценках военной деятельности, которая может восприниматься, как подготовка к войне и вызвать опасные контрмеры, которые в свою очередь потребуют ответных действий. Эта эскалация взаимного непонимания как раз и может привести к войне. Меры доверия и инспекция позволят устранить подобные недоразумения.

Вот так, или примерно так, спорили между собой заинтересованные ведомства и в Москве, и в делегации в Стокгольме. Вспомнили даже, что уже был случай, когда тоже так спорили и чуть — чуть не дали согласие на инспекцию. Было это весной 1960 года, когда упрямый Хрущев сломал сопротивление военных и КГБ. Он собирался тогда в Париж на встречу в верхах и провел через Политбюро решение, которое разрешало ему пойти на 9 — 12 инспекций в год за полным прекращением испытаний ядерного оружия. Но парижский саммит был сорван полётом У— 2, и это решение Политбюро Хрущев не реализовал. Значит, уже четверть века назад считали, что можно пойти на инспекцию, и это не нанесет урона интересам Советского Союза.

За этими спорами время бежало быстро, а проблема инспекций превращалась постепенно в острый политический вопрос, далеко выходящий за рамки Стокгольмской конференции. Она стала как бы пробным камнем политики перестройки — сможет ли Советский Союз отрешиться от старых стереотипов в подходах к международной безопасности, или будет продолжать прежнюю политику, но в ином словесном обрамлении. В общем, нужно было действовать. 25 июля я созвал делегацию и показал проект телеграммы в Москву.

«Прошу рассмотреть возможность установления небольшой квоты инспекций на территории каждого государства (не более 2 — 3 в год), разумеется, при том понимании, что проверке не подлежали бы закрытые районы и оборонные объекты. Как представляется, такая договоренность в Стокгольме может быть достигнута. Судя по обстановке, складывающейся на Конференции, без договоренности по инспекциям едва ли можно рассчитывать на принятие содержательного итогового документа. Не только натовцы, но и нейтралы считают, что соглашение о проверке на местах — непременное условие для успешного завершения форума.»