Поэтому легко себе представить, какое разочарование изображалось на физиономиях тех, кто, движимый любопытством или привязанностью, поспешил сюда, чтобы постучаться в большие парадные ворота или потайную дверцу, подойдя к дому с улицы или из переулка.

В этот день, спрятавшись за воротами, прильнув ухом к замочной скважине, а взор устремляя в щели в стене, оставленные около петель, доверенный лакей г-на де Ришелье подстерегал каждый звук, доносящийся с улицы или со стороны бокового входа.

Наконец, когда в подобном ожидании прошел час или около того, невдалеке от стены остановился наемный экипаж. Из него вышла закутанная женщина, лицо и фигуру которой невозможно было разглядеть, но по быстрому шагу, по своеобразному жесту, каким она отпустила возницу, слуга признал в ней ту самую особу, насчет которой он получил указания.

Уже темнело, падал снег, и в целом квартале не видно было больше ни единой живой души.

Лакей открыл ворота, которые он охранял, прежде чем в них постучались, молодая женщина проскользнула внутрь и направилась в глубь сада с уверенностью, говорящей о привычке находить здесь дорогу без посторонней помощи.

Пройдя через двор, она попала прямо в объятия герцога, ждавшего ее в бельэтаже у дверей, которые выходили в сад; он с нежностью поцеловал ее, воскликнув:

— Ах! Моя прекрасная принцесса! Я ждал вас с таким нетерпением, и вот вы пришли, а я уже не надеялся!

Эту женщину, которая, смеясь, целовала Ришелье и дружески хлопала его по ладоням своими маленькими ручками, звали мадемуазель де Шароле, а следовательно, она была не просто принцесса, но даже принцесса крови.

На изысканное приветствие герцога принцесса не дала иного ответа, кроме поцелуя, какой может подарить только любовница. Тогда он увлек ее за собой в просторную, пышно обставленную комнату, нагретую до температуры теплого весеннего дня и напоминавшую настоящий лес, благодаря цветам, которые ее украшали, и гобеленам с изображением деревьев, среди которых в позах более или менее лежачих резвилась толпа пастушков и пастушек.

Стол, сервированный у камина, два удобных кресла, поставец, заполненный прекрасным фарфором, роскошью, редкой в ту эпоху, когда вкусы Помпадур еще не пронизали наше общество насквозь, приглушенное сияние свечей — все внушало ощущение блаженства, усилившее ту бурную радость, которую только что проявила принцесса.

— Ну и ну! — сказала она. — Позвольте, герцог, прежде чем ужинать, мне хорошенько на вас поглядеть.

И она уселась прямо напротив Ришелье.

— Поглядеть на меня, принцесса? А зачем?

— Да чтобы снова привыкнуть к вам, конечно!

— Ах, принцесса, похоже, что ваша память слабее моей!

— Отчего же?

— Потому что я узнал вас с первого взгляда.

— А что, я не слишком подурнела?

— Вы по-прежнему самая прекрасная из всех принцесс, какие когда-либо рождались, и тех, какие родятся впредь.

— А что же вы не спрашиваете меня, каким я нахожу вас?

— О! Это бесполезно.

— Вот еще! Почему?

— Я больше не в счет, я австриец, варвар и привык, что меня видят одни лишь немки; дайте же мне, принцесса, время избавиться от этого облика, который я приобрел, это займет около недели, и, когда я вновь сделаюсь не только французом, но и парижанином, я рискну встать между вами и вашим зеркалом.

— Значит, вам кажется, что вы сильно переменились?

— Чрезвычайно сильно.

— Вы стали честолюбцем.

— Это правда, принцесса.

— Мне об этом говорили, но я не хотела верить.

— И все-таки это бесспорная истина.

— Не приступить ли нам к ужину? Вы когда-то уже объяснили мне, как к девушкам приходит любовь; за ужином вы мне растолкуете, как в мужчин вселяется честолюбие.

— Поверьте, я всегда счастлив научить вас чему-нибудь, однако сейчас, дорогая принцесса, как вы сами сказали, займемся ужином.

Принцесса села за стол.

— Знаете, — сказала она, — за эти два года у меня прибавился аппетит.

— Отчего же, принцесса?

— Увы!

— Какой тяжкий вздох.

— И чем же вы его объясняете?

— А чем объясняются женские вздохи?

— Вы хотите сказать — любовью?

— Проклятье!

— Что ж, в таком случае вы заблуждаетесь, дорогой герцог: в целом свете не найдешь женщины, менее влюбленной, чем я.

— Вы говорите это так, будто хотели бы еще быть влюбленной или вновь стать ею.

— Нет, слово чести!

— В самом деле?

— Можете верить мне или, если угодно, не верить, но за время вашего отсутствия…

— И что же?

— Что? Я простилась с любовью. Герцог расхохотался.

— Вы льстите мне, — продолжала она, — но вам неподвластно то, чего больше нет: вы не убедите меня, что покойники не мертвы.

— Ах, принцесса! Значит, вы не верите, что призраки былого посещают нас?

— Что толку в них верить? Ведь призраки лишь тени.

— Принцесса, иные призраки возвращаются из краев еще более дальних, чем тот свет, из Австрии к примеру, и я вам клянусь, они вполне телесны, а если вы в том сомневаетесь…

— Нет, я никогда не усомнюсь в том, что утверждаете вы, герцог.

— Но в таком случае…

— В таком случае мое решение остается неизменным. Я больше не полюблю, Арман.

— И кто же этот несчастный, отверженный землей и небесами, что это за мужчина, если он смог внушить вам подобное раскаяние?

— Мужчина? Да разве во Франции остались мужчины с тех пор, как вы, герцог, покинули ее?

— Благодарю, принцесса.

— Да нет же, право, я говорю то, что думаю.

— Так вы мне скажете, наконец, откуда у вас такое отвращение к горестям или к наслаждениям? Вы же сами знаете, настоящие любовники похожи на азартных игроков: кроме наслаждения выигрыша, им ведомо и наслаждение проигрыша.

— Герцог, для меня больше не существует ни горестей, ни наслаждений.

— Ну вот, я вернулся, потому что слишком там скучал, я творил чудеса дипломатии, чтобы получить право возвратиться во Францию, а вы мне говорите подобное! Теперь что, в Версале скучают?

— Смотрите, я стала толстухой.

И она протянула герцогу прекрасную руку, к которой он прильнул губами, смакуя долгий поцелуй…

Столь долгий, что герцог уже и сам не знал, как его прекратить, да и мадемуазель де Шароле ждала, любопытствуя, каким образом он выпутается.