– Наверший – это который за вечерней трапезой блекотал?

– Ты в грех меня вводишь, – сурово констатировал подкоряжник. – По уставу нашему нельзя гневаться на ближнего.

– А смеяться над ближним можно?

– Тоже грех.

– Однако вчерась ты ржал, как жеребчик, да и другие запрету на себя не клали…

– Общий грех.

Не понравился Харру его тон – переборщил водонос со своей суровостью, от нее так и несло лицемерием.

– Слышь-ка, босоногий человече, а ты сам часом в навершие не метишь?

– Наверший – это кто много лет в Предвестной Долине провел, по каждому году – узел на опояске. Однако засиделись мы. Нам еще одну ходку делать, с бурдюками для питья.

Он снял с рогулек свое коромысло и потопал по узкой тропе, гулко впечатывая шаг в плотную степную землю. Харр решил малость поотстать, чтобы перед глазами не мелькали его грязные пятки. А с бурдюками он постарается пойти первым.

Когда трава, понизившись, открыла им наполовину обустроенный под жилье каменистый холм, шагавший впереди водонос задержал шаг и как-то неуверенно оглянулся на своего спутника:

– А скажи-ка, человече, что это за зверь такой – жеребчик?

– Любопытство – тоже грех, – отрезал Харр, не желавший вдаваться в описание животного мира родимой Тихри.

Похоже, лошадей тут и вовсе не водилось, да и кому они были бы нужны на этих уступах – мясо жилистое, молоко поганое, а ходить в упряжи или под седлом, как послушные рогаты, их и вовсе не заставишь.

Вылив воду в чан, оба забрались под навес и немного отдохнули – никто косо не глянул, и это Харру снова понравилось. Днем здесь, как он понял, не кормили – чать, не господские хоромы, – но он в своих странствиях привык насыщаться только дважды, на вечерней и на утренней зорях. Водонос поднялся первым, но Харр все-таки подхватил бурдюки с коромыслом и сумел проскочить на тропу раньше напарника. Темп задал себе непомерно скорый, так что подкоряжник остался далеко за спиной. Его не окликнули – стало быть, ничего противоречащего уставу здешнему он себе не позволил. Он придержал шаг и прислушался к собственным мыслям.

А их, собственно говоря, и не было. Его охватило какое-то благостное, умиротворенное спокойствие, какое только может преисполнить довольного жизнью человека, одиноко бредущего под чуть подернутым перистыми облаками нежарким небом. До источника он доберется с большим упреждением, отмоется в проточной воде, рубаху сполоснет… Что еще? Эта душевная тишь снизошла на него как-то исподволь и совершенно нежданно, он наперед знал, что долго ей не продержаться, но пока был рад ей несказанно…

Продержалась она пять дней. На шестой нудный голос навершего вконец отравил ему вечернюю трапезу, и, когда владелец узелкового пояса опустился на свое место остывшую кашу доедать, Харр не выдержал:

– Позволь мне спросить тебя, человече: если Неявленный еще, так сказать, не явился, то откуда вам ведомо, что он должен прийти? Ведь только божественное слово непреложно, а слова человеческие могут быть и лживы.

Все замерли с полуоткрытыми ртами. Наверший побагровел, делая глотательные движения, словно не давая гневным словам сорваться с губ. Наконец его прорвало:

– Любопытство есть грех… потому как сомнение им рождаемо… потому и запретно сомнение, что приход Неявленного отдаляет… отдаляя, оставляет место неверию… где неверие, там сомнение… а кто сомневается, тот любопытствует, что греховно, ибо порождает сомнение…

Он замолк и тупо уставился в мису с остатками каши – было очевидно, что вечерние проповеди он повторял уже столько раз, что заучил их наизусть, не давая своим мозгам никаких поводов для шевеления. Харру стало жаль старика.

– Благодарю тебя, человече, – смиренно произнес он. – Я понял: любопытство влечет за собой сомнение, а сомнение, в свою очередь, порождает любопытство. Получается порочный круг, а кто в круг себя замкнул, тот этим кругом от бога отгородился. Верно?

Наверший закивал, но вид у него был прежалкий. Выходит, и поговорить-то тут не с кем…

Но наутро и это решилось – владелец узелковой опояски задержал Харра, уже поднявшего было коромысло.

– Ночью озарение снизошло на меня: утрудил я тебя, человече. Не вертайся с бадьями, поживи при грядах, а то на водопое. Я веление сие уж и напарнику твоему наказал. Ступай.

Так, менестрель. С повышеньицем. У источника все вроде бы и почище, и лицами посветлее. Может, и найдется достойный собеседник. Прощаясь с водоносом, не сдержал радости, пошутил:

– Видишь, как я быстренько в гору пошел – уже и не при грязной земле, а при чистой воде. А вы еще талдычите: мол, любопытство – грех. Думаю, и Неявленный ваш не с равнодушием на нас взирает – любопытно ему, в какой мир прийти собрался…

Водонос даже сплюнул:

– Болтун ты пустословый! А что с одной работы на другую гонят, то не радуйся: верный знак, что быть тебе в неугодниках.

Повернулся и ушел, расплескивая воду.

А на работах он и вправду долго не засиживался: то грядки полол, то загородки плел, то кашу в земляных ямах томил, то по степи колоски-дички собирал, последнее понравилось ему более всего: прямо на земле то и дело попадались птичьи гнезда, и ему едва ли не каждый день удавалось полакомиться свежими яйцами. Его самого поражала умиротворенная бездумность, охватившая его, отрешенность от всего прошлого и беззаботное приятие любого будущего. Не раздражали даже вечерние проповеди здешнего навершего – был он, как видно, много умнее предыдущего и, начав свой речитатив, как положено, при первом же касании солнечного диска о степную кромку, делал основательный перерыв на ужин и снова возвращался к благочестивым назиданиям только тогда, когда угасал последний луч. Ночевали под открытым небом, подстелив под себя шкурки пушистых безрогих скотинок, неведомых на Тихри и именуемых здесь «агни». По ночам поднимались из травы едва мерцающие пирли, спокойные, серебристо-голубые, точно вобравшие в себя звездный свет. Ни о каком Неявленном Харр не думал, но чувствовал, что его душу лелеет тот же мир и согласие с окружающей его степью, что и его однокорытников.

Оскоромился он по-глупому: в траве порскнула перепелка, и он как-то машинально схватил подвернувшийся под ногу камень и точным броском подшиб добычу. Не пропадать же – ощипал, вырыл ямку, наломал толстых сухих стеблей. До источника было далече, соседний холм – здоровенный, с каким-то торчком на вершине – едва виднелся вдали. Птичка запеклась на славу, и Харр, в состоянии тихого невинного блаженства обсосав косточки, старательно зарыл и следы пиршества, и золу от костерка. И немало изумился, когда наутро беззлобно покачивающий головой наверший отослал его к дальнему холму отнести бадейки со скисшим агнячьим молоком, по всей видимости, на предмет изготовления сыра.

И Харр почувствовал, что с подзвездными ночлегами у степного родника покопчено навсегда.

Он не ошибся. Но перемена места на сей раз, как он понял, была окончательной: громадный холм был центральным поселением м'сэймов, так сказать, их столицей. Обложенный спальным навесом только с одной стороны, с другой он был окружен многочисленными хозяйственными пристройками, сложенными из слоистого камня. В отличие от других холмов, он густо порос мелколиственным плотным кустарником, кое-где приоткрывающим следы старинной кладки. Судя по множеству пристроек, грубо обтесанные плиты которых явно были значительно старше их самих, древнее строение на холме когда-то должно было выглядеть просто грандиозным. И похоже, разрушили его не м'сэймы – они лишь обжили дочиста разграбленные руины, уже не привлекавшие ни окрестных алчных амантов, ни вороватых подкоряжников.