Тем не менее судейские уловили некое личное мщение и были настороже.

– Лучше ему быть понадежнее, твоему доказательству, – предупредил мэр.

Надежнее было некуда. Силверсливз быстро представил родственников Адама, доставленных из Виндзора. Затем – управляющего поместьем. Все они поклялись, что Адам владел земельными наделами, доставшимися от отца и предков, не на правах арендатора, а за трудовую повинность.

– Да, в точности, как мы, – заявил отец его кузена.

В известном смысле они говорили правду, ибо за годы его детства ни он, ни его мать не пеклись о своем владении, и родственники приобрели привычку выплачивать ренту не наличными, а трудом, оставляя себе небольшую прибыль. Что до управляющего, тот состоял в этой должности уже двенадцать лет, он знал о пребывании надела Адама в трудовой повинности, которую несли за него сородичи. Поэтому Адам, хотя и жил в Лондоне, фактически оставался сервом. Дело было мутное, сплошное крючкотворство, но в феодальном мире имели вес как раз такие мелочи.

– Мне говорили, что у меня есть кузены-сервы, но мы всегда были вольными, – возразил молодой человек.

И в самом деле, при посещении деревни он мог бы заручиться таким свидетельством у одного старика, когда бы тот не умер за неделю до этих событий.

Теперь Силверсливз сделал ловкий ход, достойный мастера. Его осенило несколькими днями раньше.

– Я даже справился с великой «Книгой Судного дня» короля Вильгельма, – буднично уведомил он суд. – И там нет ни слова о таком свободном владении. Члены этой семьи всегда были сервами.

Того, что полтора века назад спешивший клирик допустил в этом колоссальном труде одну из немногих ошибок и забыл записать предка Дукета вольным, Силверсливз не знал и знать не хотел.

Мэр безмолвствовал. Олдермены насупились. И тогда заговорил Сампсон Булл.

– Здесь что-то неладно, – проворчал он. – Отцом этого человека был Саймон-оружейник, уважаемый гражданин, – он строго посмотрел на казначейского клирика, – с которым, насколько я помню, Силверсливз был в ссоре. Если Дукет – сын Саймона, то он гражданин по праву, и точка.

Все облегченно переглянулись. Это дело не нравилось никому.

Но Силверсливз не зря занимал должность королевского клирика.

– Если Саймон был гражданином, – начал он, – то, может быть, незаслуженно. Но это всяко ничего не меняет. Ибо, почтенные мэр и олдермены, Адам Дукет обладает землей на правах трудовой повинности в этот самый момент. Он является сервом сейчас. – Силверсливз выдержал паузу, чтобы оглядеть их пристальным взглядом. – Или нам изменить древний обычай Лондона и сделать этого серва гражданином?

С этим не мог поспорить даже Булл. Дукет был сервом. Что до практичного предложения Силверсливза изменить священные обычаи Лондона, то стрела попала в цель.

Мэр взял слово.

– Я сожалею, Адам Дукет, – сказал он. – Дело скверное, и обвинить тебя даже не в чем. Но мы не можем считать сервов гражданами. Ты должен покинуть нас.

– Но как быть с моим промыслом? Я рыботорговец.

– О, боюсь, что тебе придется с ним расстаться, – ответил мэр. – Ты не гражданин.

Выйдя вон, Адам беспомощно повернулся к Барникелю и Мейбл.

– Что мне делать? – простонал он.

– Мы поможем, – пообещал Барникель.

– Но как же Люси?

И Мейбл, пусть даже ставшая ему второй матерью, выразила ясную волю Лондона.

– Это ужасно, Адам, – сказала она печально, – но теперь мы не можем выдать за тебя Люси. Ты не гражданин.

Так после долгого, очень долгого ожидания Пентекост Силверсливз свершил наконец свою месть.

Дела шли на лад, в том не было сомнений. Обозревая мир на семьдесят пятом году своей бесхитростной жизни, сестра Мейбл не могла не воодушевляться.

В Англии воцарился покой. После долгой борьбы между баронами и королем Иоанн внезапно скончался, оставив править под надзором совета малолетнего сына. Совет действовал хорошо. Великая хартия и ее свободы дважды получили подтверждение. В Лондоне был мэр. Если уклониться от королевского налога не удавалось, новая администрация, державшаяся подальше от войн за рубежом, все равно не особенно тратилась. «Мы не в разладе даже с папой», – бодро добавляла Мейбл.

Похорошел и Лондон. Самым ярким новшеством стала, вероятно, грандиозная фонарная башня, совсем недавно воздвигнутая над нефом собора Святого Павла. Соперничая с вытянутым, узким силуэтом здания, она придавала изящество и величие угрюмому массиву, который отчасти смахивал на амбар, громоздившийся над западным холмом. Но еще большее удовольствие доставило Мейбл то, что за последние три года в город прибыл религиозный люд двух ранее неведомых толков, не похожий ни на кого. Постройкой своих скромных обителей прямо сейчас занимались нищенствующие монахи: последователи святого Франциска – францисканцы, или монахи серые, и черные монахи – доминиканцы.

– Мне они по душе, – говаривала Мейбл. – Работящие.

Францисканцы, избравшие личное нестяжание, пеклись о бедных. Черные монахи ведали просвещением. Особенно нравились Мейбл серые братья.

– Преобразить можно все, – продолжала она. – Покуда мы все пребываем в трудах.

И ныне, предприняв свою миссию, она, несомненно, держала это в уме.

Они шли неспешно, будучи странной парой: Мейбл, энергичная и плотная, пусть и утратившая толику резвости, и долговязый субъект, чопорно шагавший рядом и державший ее под руку. Тощий, бледный и пыльный, как старая меловая палочка; согбенный, словно подломленный, Силверсливз, однако, выглядел так, будто собрался жить вечно.

Он был совершенно слеп, и Мейбл каждую неделю водила его на прогулку.

– Нельзя же сидеть так день-деньской, – внушала она ему в добротном каменном особняке у собора Святого Павла. – Надо выходить и разминаться, иначе вообще перестанешь двигаться.

Их вылазки делились на два этапа. Она отвозила слепца на его лошади в какое-нибудь удобное место, где заставляла ходить. После приводила домой.

Однако сегодня Мейбл вела его к реке с особой целью. Она собиралась отвести его на Лондонский мост.

Быть может, из всех перемен, произошедших в Лондоне за ее жизнь, эта была самой прекрасной. Ибо там, куда свыше полувека назад смотрела с деревянного моста Ида и видела лишь огромные каменные опоры нового, работа близилась к завершению. Она растянулась надолго. Прошло тридцать лет до того, как дорожная часть соединилась с мощными опорами, а после случился пожар и пришлось начинать заново. Но теперь вид открывался великолепный. Через Темзу перекинулось девятнадцать больших каменных арок. Мост, ими несомый, недавно расширили так, что на нем появились дома, разделенные дорогой, по которой могли проехать две повозки. А посреди моста возвели каменную часовенку в честь святого Томаса Бекета, городского великомученика.