Наконец они сошлись на том, что молодым людям придется подождать пару лет – в надежде на улучшение положения Мартина. А дальше…

– Как знать, – заметил с надеждой отец Джоан, – быть может, они передумают.

А затем разразилась катастрофа.

В известном смысле виноват оказался сам Мартин. Законы гласили: с наступлением темноты все простолюдины должны сидеть по домам. Если слуга выходил, то он обязан был иметь при себе разрешение хозяина. Считалось, что даже тавернам положено закрываться. Подобный комендантский час типичен для средневековых городов. Не то чтобы это исправно соблюдалось – обеспечивать его все равно было некому, за исключением двух сержантов[32]у городских ворот и уордовских надзирателей.

Одним октябрьским вечером, когда хозяина не было дома, Мартин улизнул в таверну. Через два часа он вернулся в темный дом на Ломбард-стрит и застал там пару воров. Он услышал их, едва вошел. Не думая ни о чем, кроме защиты имущества итальянца, Мартин ринулся в заднюю часть дома, но наделал столько шума, что воры сбежали. Мартин погнался за ними по узкому переулку, где один из них бросил небольшой мешок. Затем оба скрылись. Парень подобрал мешок и собрался идти домой.

Через несколько минут из тени выступил надзиратель и осведомился, есть ли у Мартина разрешение находиться на улице после наступления комендантского часа. И проверил мешок.

На следующий день, когда итальянец вернулся, ничто не смогло убедить его в том, что Мартин не пытался совершить кражу, так как в мешке оказалось несколько золотых украшений, которые он прятал. Оправдаться несчастному не удалось.

– Я уже ловил его на попытках меня ограбить, – заявил итальянец судьям.

Этого хватило, чтобы те признали его виновным в краже. За воровство полагалась смертная казнь.

Городу принадлежали три главные тюрьмы, все у западной стены: Флит, Ладгейт – в основном для должников – и Ньюгейт. Они все состояли из нескольких каменных помещений, обычно переполненных. Режим был прост. Узники могли платить тюремщику за еду, или же их дозволялось посещать друзьям и родственникам, если таковые имелись, которые передавали одежду и продукты через решетку. Иначе, если только не являл им милость сердобольный прохожий, они голодали, разве что охранник давал им по доброте душевной немного хлеба и воды.

Мартин Флеминг находился в Ньюгейте уже неделю. Его кормили родные, Джоан приходила каждый день, но надежды не было. Состоятельным людям иногда удавалось выкупить прощение у короля, но малому его положения о том не приходилось и мечтать. Завтра он умрет, и с этим ничего не поделать.

Поэтому вряд ли парень знал, как отнестись к только что полученному странному сообщению. Его передал через решетку на словах брат Джоан.

– Она велела сказать, что завтра все образуется.

– Не понимаю.

– Я тоже. Но она кое-что добавила. «Все будет не так, как кажется» – дословно. Сестра твердила, чтобы я передал точно. Заставила повторить. Все будет не так, как кажется, и ты должен ей верить.

– Где она?

– То-то и оно! Пропала. Велела передать домашним, чтобы до завтра не ждали. Как в воздухе растворилась!

– И ты не знаешь, о чем идет речь?

– Хоть убей, – пожал плечами ее брат и ушел.

«И что же такое образуется?» – недоумевал Мартин. Смерть?

Немного раньше – примерно за час до полудня – перед дверью на втором этаже дома Уильяма Булла остановился высокий белокурый мужчина лет тридцати или чуть меньше. Слуга направил его наверх, но теперь, ввиду ужасной перспективы, мужество изменило ему. Он мялся. С другой стороны двери донесся шум. Тогда гость нервно постучал.

Сам Уильям Булл сидел в уборной и не обратил внимания на стук. Он размышлял.

Уборная, построенная на втором этаже дома под знаком Быка, была восхитительным сооружением. Она представляла собой квадратную каморку с запертым окном; стены и двери затянуты зеленым сукном, пол покрыт свежим пахучим камышом. Сосуд, открывавшийся в наклонный желоб с выходным отверстием на высоте десяти футов, был изготовлен из полированного мрамора. На нем лежала пухлая красная подушка в форме кольца с вышитыми алыми, зелеными и золотыми цветами и фруктами. Последний король, Генрих III, имел страсть к санитарии, которая побудила его к строительству не только многих церквей, но и поразительного количества garderobes, или уборных. Знать, следившая за модой, приняла это новшество, и отец Булла, барон и лондонский олдермен, соорудил себе собственный горшок, на котором восседал, как на троне, – король торговли, гордый всяким своим деянием.

Вдобавок это оказалось славное место для размышлений. А этим утром Уильяму Буллу было о чем подумать. В частности, предстояло принять два решения – мелкое и крупное. Настолько крупное, что оно должно изменить всю его жизнь. Довольно странно – после вчерашних неописуемых событий принять решение оказалось легче.

Булл хрюкнул, и это означало, что он принял решение.

Очередной стук в дверь. Булл нахмурился:

– Входи же, черт тебя побери, кто б ты ни был!

Домашние знали о его привычке принимать посетителей, сидя в этом святилище. Но едва он увидел, кто прибыл, лицо его налилось кровью от гнева.

– Ты! – рыкнул он. – Предатель!

Кузен скривился.

Элиас Булл был на десять лет моложе Уильяма. Сухопарый, тогда как купец – толстяк; с чистым лицом против угреватой, с тяжелой челюстью физиономии Уильяма, он был ткачом, но жил бедно. «Я бы не потревожил тебя, – признался Элиас в последнюю встречу, – но это ради жены и детей. Ты же знаешь, что дед оставил моего отца почти без гроша». Элиасу нужна была лишь небольшая помощь. «Справедливо ли, – спросил он Уильяма, – чтобы сын расплачивался за прегрешения отца?» Уильям, искренне удивленный, ответил утвердительно.

Длительное правление короля Генриха III не принесло добра Буллам. Оно началось довольно безоблачно, пока вместо мальчика-монарха Англией мудро и успешно правил совет. Серьезных войн не было. В торговле шерстью, которой славилась Англия, наступил бум. Город, руководимый мэром и олигархическим советом олдерменов, процветал. «Хоть бы этот малец никогда не вырос, – говаривал отец Уильяма. И добавлял: – Или не был бы Плантагенетом». Ибо какой Плантагенет рождался без мечты об империи? Юный Генрих владел Англией и сохранял еще земли в Аквитании вокруг Бордо, но грезил о большем.

Разумеется, его постигли бедствия, как и родителя Иоанна: ряд зарубежных, баснословно дорогостоящих кампаний пришлось прекратить; многие бароны под предводительством великого Симона де Монфора взбунтовались и назначили новый совет для управления королем, как будто тот вновь стал малым ребенком. Монфор созвал огромное собрание баронов, рыцарей и даже уполномоченных горожан, назвав его парламентом. Недолгое время – несколько лет – казалось даже, что в Англии могла развиться некая новая форма монархии, подчиненная большому совету. И в самом разгаре этой неразберихи случилась ужасная вещь.