Но три обстоятельства сложились не в их пользу. Первым было то, что Церковь развернула против них долгую религиозную кампанию, распространившуюся на всю Европу. Во-вторых, они, как всякие кредиторы, снискали нелюбовь многих баронов и прочих лиц, погрязших в долгах. Третьим фактором был монарх. Правление Генриха III, сына короля Иоанна, растянулось более чем на полвека. Еще четверть уже отсидел на троне его сын Эдуард, и оба нередко испытывали нужду в средствах. Не было дела проще, чем взыскать их с евреев. Но это случалось столь часто и так люто, что лет десять назад разорились едва ли не все еврейские финансисты. Тем временем их место заняли христианские заимодавцы, в частности великие итальянские финансовые дома, находившиеся под опекой Ватикана. Вскоре король перестал нуждаться в евреях. И вот в 1290 году от Рождества Господа нашего король английский Эдуард I очень кстати проявил благочестие: аннулировал все оставшиеся долги и чрезвычайно порадовал папу изгнанием из островного королевства всей еврейской общины.

Увы, не осталось и врачей. Поэтому сестры Доггет, обдумывавшие свое положение тем ноябрьским утром, сочли его поистине плачевным из-за отсутствия ртути еврейского доктора. И совершенно забыли о маленькой Джоан, чью жизнь они полностью перевернули.

Мартин Флеминг сидел в камере тише воды ниже травы.

– Лучше бы тебе хорошенько помолиться, – сказал ему утром тюремщик.

Но сколько он ни старался, молитвы не складывались. Заключенный знал одно: завтра его повесят, несмотря на полную невиновность.

Мартин Флеминг был всего на дюйм выше своей возлюбленной и обращал на себя внимание в первую очередь фигурой. Ибо везде, где у нормальных людей были выпуклости, Мартин Флеминг щеголял вогнутостями. Впалая узкая грудь, а лицо так и вовсе напоминало ложку. Он был настолько тщедушный и гнутый, что порождал сомнения и в крепости своего рассудка. Мало кто знал, что в душе Мартин Флеминг – жуткий упрямец, который в случае нужды оставался непоколебим, как скала.

Как явствовало из имени, он происходил из Флемингов – выходцев из Фландрии. Это считалось обычным делом для Лондона. Великая страна ткачей, лежавшая сразу за морем между французскими и германскими владениями, выступала не только торговым партнером Англии, но и крупнейшим поставщиком иммигрантов. Фламандские наемники, купцы, ткачи, ремесленники, которые иногда звались Флемингами, но все же чаще брали англизированные имена, легко вливались в английскую среду и, как правило, преуспевали. Но не семья Мартина. Его отец был простым мастером роговых дел; ремесло, сводившееся к истончению рога до прозрачности так, чтобы тот мог служить корпусом фонаря, приносило сущие гроши. Поэтому, как только подвернулась блестящая возможность, отец взмолился: «Соглашайся! От меня тебе толку мало. – Место было жалкое, но он добавил: – Бог знает, как пригодится такой человек, коль с ним сладишь!»

Да, если бы так.

Сперва юному Мартину так понравилось работать на итальянца, что он едва замечал неладное. Богатый господин был одним из ростовщиков, заменивших евреев. Он обосновался на улице в центре города сразу ниже Корнхилла. Место уже получило название Ломбард-стрит, благо многие ее обитатели прибыли из северной итальянской провинции Ломбардия. Итальянец был вдовцом, сын имел свое дело на родине, жил один и использовал Мартина на побегушках. Платил хорошо, хотя и ворчал.

– Он вечно думает, что я обманываю его, – сетовал Мартин.

Мартин так и не понял, являлось ли причиной недоверчивости то, что итальянец плохо понимал по-английски, или же тот просто был подозрителен от природы – трения не прекращались. Если он доставлял послание, его обвиняли в проволочке; если шел на рынок за провизией, хозяин считал, будто Мартин прикарманивал мелочь.

– Уйти надо было, – заметил он скорбно впоследствии.

Но он не ушел, ибо имел еще соображения.

Все дело в Джоан, так непохожей на других девушек.

В восемнадцать лет Мартин открыл, что большинство их потешалось над ним из-за хилости. В майские дни, когда многие юноши-мастеровые срывали поцелуй, а то и не один, ему не доставалось ни одного. Как-то раз его даже атаковала стайка жестокосердных девок, дразнившихся нараспев: «Не целован, не умеет!»

Другой бы пал духом. Но Мартин, втайне исполненный гордости, внушил себе к ним презрение. Кто они такие вообще? Просто бабы. Сосуды непрочные и ненадежные – не так ли называют их церковные проповедники? На их же улыбки и ужимки он лишь пожимал плечами. Все это дьявольщина. Чем больше юноша тяготился такими мыслями, тем крепче становилась его горькая оборона. К моменту, когда он повзрослел, оставаясь все еще нецелованным, в нем созрело убеждение, замешенное на потаенном чувстве собственной праведности: «Женщины нечисты. Я не желаю их знать».

Отец Джоан был приличным и серьезным ремесленником. Он расписывал огромные затейливые деревянные седла для богачей и дворян. Двое его сыновей работали с ним. Ремесленник резонно предполагал, что дочь выйдет замуж за такого же мастерового. Так какого дьявола нашла она в молодом Флеминге, почти не имевшем перспектив? И как всякий разумный отец, он воспротивился. Но девушка упорствовала по причине очень простой: ее любили. По сути – боготворили.

Мартин впервые заметил ее, когда проработал у итальянца уже полгода. Его послали с поручением на пристани в Винтри. Он шел к Уэст-Чипу, где и увидел ее сидевшей у отцовской лавки в глухой части Бред-стрит. Но почему остановился, зачем заговорил? Он сам не знал. Должно быть, его подтолкнул внутренний голос. Как бы там ни было, на другой день парень пошел тем же путем. И на следующий.

Крошка Джоан была не такая, как все: очень тихая, скромная. Она не видела в нем ничего потешного. Он чувствовал себя мужественным под ее кротким, вдумчивым взглядом. А главное, вскоре Мартин обнаружил, что не имеет соперников. Она была его, и только его. «Девушка чиста», – сказал он себе. Так оно и было. Джоан даже ни разу не целовалась.

И он перешел к ухаживаниям. Отсутствие конкурентов придавало ему должной уверенности, и с ростом оной он превратился в защитника и покровителя. Флеминг никогда не ощущал себя сильным, и чувство оказалось захватывающим. У иного юноши голова идет кругом от первого успеха. Некоторые даже пускаются во все тяжкие, будучи якобы в силах преуспеть везде и во всем. Однако Мартин знал, что женщины бесстыдны и не заслуживают доверия – все, кроме Джоан. И чем больше он видел в ней добродетелей, тем сильнее исполнялся решимости не отпускать ее вовек. Не проходило недели, чтобы он не дарил ей какую-нибудь мелочь; если ей было хорошо, он подлаживался под настроение; если грустила – утешал. Ей никогда не оказывали такого внимания. А потому неудивительно, что через шесть месяцев они решили пожениться.

Но как? Ремесленник, расписывавший седла, мало что мог дать дочери, а отец молодого Мартина – еще меньше. Мужчины встретились и печально покачали головой.

– Он говорит, что больше знать никого не хочет, – виновато объяснил роговых дел мастер.

– С Джоан та же беда, – отозвался другой. – Что нам делать?