Я не могу влюбиться. Оттого, наверно, брак наш до сих пор и сохранился. Не будь у меня моей теперешней жены, была бы другая. Бросать жену очень хлопотно. Не люблю быть один. Рэду Паркеру необходима жена, и жениться ему надо бы поскорей, пока я его не уволил. Чего только не проделывает мужчина с женщиной в постели, по-моему, вряд ли можно придумать что-нибудь еще. От всего прочего либо тошно, либо больно. А настоящий отклик получишь, только если вдруг очень повезет. В армии я нанимал девчонок на час… и за эти шестьдесят минут успевал придти в боевую готовность три с половиной раза – договариваясь с ними таким образом, я получал их по-дешевке – этот последний полураз, когда мое время уже истекало, очень поднимал мои акции. За свою мужскую силу, красоту и худое, крепкое, загорелое тело я бы мог заслужить аплодисменты даже от блондинок Болоньи. Был я когда-то худой и голодный. И аппетит у меня был отличный. И густые волосы. И крепкие зубы. Были у меня некогда миндалины. Похоже, они нам вовсе ни к чему. Случалось, я во сне доходил до конца, и это было куда сладостней, приносило куда больше удовлетворения, чем замысловатые оргии, на которых я бывал в Лондоне, Лас-Вегасе и Лос-Анджелесе, и притом не так хлопотно. Жене хотелось бы, что бы я брал ее с собой в деловые поездки в Лос-Анджелес, Лас-Вегас, Чикаго, Сан-Франциско и Новый Орлеан. Она думает, я там забавляюсь с девчонками. Обычно так оно и есть; я чувствую, страна, Фирма и общество ждут от меня этого. Обычно мне это не доставляет удовольствия. Гораздо приятней читать местные газеты. Помню, когда я наконец впервые сподобился повалить девчонку, я даже в самые эти минуты удивлялся: неужто только и всего и ничего больше? Бывает больше, узнал я во второй раз – и по сей день бывает, – настолько больше, что меня опять и опять сжигает страсть, не терпится взять жену, только жену, принудить ее, когда она не хочет, – она мне нужна сию минуту; но нет за этим никаких возвышенных отношений, нет подлинной близости. Подобно безумному алхимику, я знаю, что весь этот чудодейственный процесс, весь заряд я несу в своей же голове, в собственных везикулах, подобно паре кипящих реторт. Если когда-нибудь мошонка моя взорвется, виной тому будет не женщина; произойдет это потому, что так заблагорассудится собственной моей химической смеси. Она со мной и то не посоветуется.

Хлоп! Решено – сделано: взрыв!

Странные они, женщины – я и сейчас еще так думаю, – многие волосатее меня. Иные похожи на Ван Дейка, и таких меня подмывает подергать. У других растут бачки и таких я пугаюсь, как карточки номер восемь в тесте Роршаха. Когда эта страшенная цветная карточка появилась у меня перед глазами, я лишился дара речи. Был ошарашен. Третьи зарастают курчавой жесткой растительностью и похожи на Карла Маркса, Зигмунда Фрейда или Джозефа Конрада. Эти тоже производят на меня впечатление. Иной раз я готов сбежать. Интересно, жена моя поседеет? Должна бы. И я тоже. У нас есть аденоиды и везикулы, и, пока они живы, нам не дано их увидеть. Думаю, в наши дни хороший специалист по уху-горлу-носу не станет сам мараться ни с тем, ни с другим. Его дело заглянуть в палату, когда все уже позади, и сказать нам: все, мол, прошло хорошо, – только это он и сделает, а кровопролитную, мерзкую, отвратную операцию предоставляет своему азиату-анестезиологу и честолюбивым ученикам. Ему-то чего ради испытывать омерзение? Теперь я уже привык к виду моей жены.

– Как было в Новом Орлеане?

– Скука.

– Надо было взять меня с собой.

– Совершенно нечего было делать.

– Со мной ты без дела не сидел бы. Ты ведь меня знаешь, чем дальше укатила, тем больше пыла. Что ты мне оттуда привез?

– Триппер.

– Очень хорошо.

С женой мне обычно куда лучше, чем чуть не со всеми прочими. Только Пенни всякий раз проделывает это пронзительно, нестерпимо сладостно, и я поневоле молю ее перестать, слепну, что-то несвязно бормочу, судорожно хихикаю, задыхаюсь. Пенни знает все уязвимые местечки и бьет без промаха, как орлица. Ей точно известно, сколько еще времени можно томить лаской после того, как я чувствую: вот сейчас, кажется, весь растворюсь и сгину. И как хорошо, что она все-таки продолжает. Сразу понимаешь, почему целые цивилизации боготворили фаллос. Это своеобразная связь: повелитель – служанка; я – господин, она мне служит, низводя меня до ничтожества, обращая в извивающийся, молящий, расхристанный, хихикающий сгусток тьмы. Кажется, я радостно подвываю. Сам не знаю, что за звуки издаю, пока ко мне не возвращаются зрение и дар речи. Упаси Бог, чтоб кто-нибудь еще увидел меня, когда я так вот начисто не помню себя, пребываю в том состоянии, что называется экстазом. Упаси Бог быть сфотографированным в такую минуту. После Пенни дает мне виски и поит меня горячим кофе. С ней никогда не бывает никаких неожиданностей и разочарований. Теперь я уже не часто ей звоню)…в Южной Луизиане автомобилисты, несущиеся на большой скорости по автостраде, сворачивают с дороги нарочно для того, чтобы задавить нутрию, что, ослепленная их фарами, замирает на обочине. По утрам на дороге из Хаммонда в Новый Орлеан не счесть мохнатых трупиков. Мельком увидишь под одним углом – кажется, лежат уютные муфточки. А под другим – раздавленные зверьки с окровавленными носами и когтями. Наверно, местные охотники за пушниной поутру отправляются на своих пикапах подбирать эти трупы ради ценного меха. И называется это охотой. (Другие люди, я думаю, сворачивают на полном ходу, только бы не убить животное, пусть даже спящую лягушку.)

Мужчина – плотоядное животное, стремительный, меткий, ненасытный охотник, но ему нипочем не сравниться с электровибратором. Безнадежное состязание, человеку никогда не выйти победителем – спросите любую девчонку, у которой он есть.

И насчет Джейн Грин тоже был прав.

Я перестал заигрывать с Джейн (а то что бы я стал делать с ней после?) и принялся платонически заигрывать с Лорой, секретаршей Артура Бэрона (это производит гораздо лучшее впечатление). Лора старше, замужем и несчастлива в браке. Все, кроме мужа, о ней очень высокого мнения – он на три года моложе и, возможно, гомосексуалист, – и я ухаживаю за ней чисто дружески, из человеколюбия (хотя у нее вполне солидная задница и, пожалуй, я не прочь бы опрокинуть ее к себе на колени голой задницей вверх и хлестко, больно отшлепать. Хорошо, что не пробую, – я и забыл, она ведь, наверно, тяжелая, и можно нажить грыжу или смещение позвонка. Стоит однажды проделать с кем-нибудь такую штуку – и, глядишь, захочется проделывать это постоянно, и тогда я окажусь извращением. Девчонки станут неодобрительно судачить обо мне с подружками. Это как с заиканьем. Боюсь, мне просто захочется заикаться. Какое это было бы облегчение, как бы я разом освободился от вечной жесткой необходимости говорить как положено. Стал бы косноязычен и свободен. Сразу бы и заикался и шлепал девчонок. Однажды начав заикаться, уже не захотел бы возвращаться к прежнему, пусть язык так всю жизнь и болтается во рту, и уже никогда не нужно будет произносить ничего вразумительного. Службу я потеряю. Жену и друзей потеряю. Близких друзей у меня теперь нет. Друзья есть, но они не близки мне. Некоторым близок я. Рэд Паркер мой друг, но я вовсе не чувствую, что он мне близок).