Разогрев в котелке тушеное мясо, а в другом заварив чай, люди перекусили и некоторое время посидели у костра – Бошняк записал в тетрадь дневные наблюдения, а тунгус закурил свою длинную трубочку и, попыхивая довольно вонючим дымом, подобно собакам, уставился на огонь.

Закончив писать, Николай Константинович невольно зацепился взглядом за предыдущую запись, перечитал ее и усмехнулся.

– Однако вспомнил плохих маньджу, – не то спрашивая, не то утверждая, сказал Афанасий.

Николай удивился: вот вроде бы и не смотрел тунгус в его сторону, а улыбку заметил, даже при неверном свете костра.

– Вспомнил, – подтвердил он. – Уж больно примечательная история.

А примечательной история показалась потому, что, пожалуй, впервые за почти три года общения русских с жителями Нижнего Амура, после многих и многих заявлений о том, что русский царь берет под свою руку и защиту все народы этого обширного края, что отныне русские начальники будут судить и рядить по справедливости, самагиры и чукчагиры из селения Сали – это на южном берегу Самагирского озера – привели к Бошняку двух маньчжур-подстрекателей против лоча.

Возле мазанки, в которой ночевали лейтенант и тунгус, собралось все селение. Несколько человек держали за руки избитых и оборванных «агентов». Шум стоял – хоть уши затыкай. Обычно спокойные и добродушные, самагиры и чукчагиры кричали, тянулись к пойманным, чтобы ударить – рукой или палкой, а те даже не пытались уклониться – испуганно озирались и что-то лепетали, наверное, оправдывались.

При появлении русского начальника и толмача все разом замолчали.

– Спроси их, в чем дело? – попросил Бошняк Афанасия.

Афанасий кивнул, не спеша набил свою трубочку, запалил (Николай, зная его привычку не начинать разговора без трубки, терпеливо ждал), курнул и только после этого заговорил. Потом выслушал перебивчивые ответы сразу нескольких жителей и важно сказал, перемежая фразы затяжками:

– Три маньджу пришли, слуги купца, дурные слухи пускали про русских, подстрекали прогонять лоча, убивать. Самагиры их не хотели слушать, схватили, одного убили, а двоих привели на суд. Самагиры и чукчагиры хотят, чтобы русский начальник их сам убил.

Николай Константинович слушал Афанасия и разглядывал подстрекателей. Молодые, лица красивые искажены страхом, глаза бегают, по бритым щекам слезы текут.

– Афанасий, переводи для всех. Эти маньджу вели себя, как разбойники, призывали убивать ни в чем не повинных людей. Они заслуживают казни… – На этих словах «агенты» отчаянно закричали, повисли в держащих руках, их отпустили, и они упали ничком в снег. – …но русские не злопамятны. Если они поклянутся, что больше никогда не будут распускать плохие слухи, мы их просто прогоним.

– Убивать не будем? – деловито уточнил Афанасий.

– Не будем.

Когда тунгус перевел «агентам» слова лейтенанта, те, что-то крича, поползли к его ногам, пытаясь их поцеловать, но Николай спросил:

– Поклялись?

– Поклялись, – кивнул Афанасий и пыхнул вонючим дымом.

Бошняк повернулся и ушел в мазанку.

Маньчжур прогнали, и селение успокоилось.

После этого случая Николай и Афанасий несколько дней шли к Амуру, ночуя, как сегодня, у костра. Хорошо, что морозы были небольшие, а тут завернул за все тридцать реомюровских[81]. И Николай Константинович, прочитав про «агентов», подумал: а каково им, прогнанным в снежную и морозную пустыню без еды и теплой одежды? Но подумал он так чуть позже, а сначала немного самодовольно спросил:

– Как ты считаешь, Афанасий, почему самагиры не послушались этих маньджу и не стали убивать русских?

Афанасий остался верен себе: сначала попыхтел трубкой, потом, что-то бормоча, посмотрел на очистившееся от снежных туч небо – оно искрилось множеством крупных ярких звезд, – и только тогда ответил:

– Самагиры, чукчагиры, мангуны, негидальцы и все другие, однако, не глупые люди. Они знают, кто хороший, кто плохой. Хороший человек – свой человек. А русские – теперь свои.

– Мы здесь – свои? – искренне обрадовался лейтенант. – Но это же замечательно!

1

«На прошедшей неделе получен здесь приказ о вступлении Вашего Высочества в исправление должности начальника Главного морского штаба, а потому я имею счастие представить с сею же почтою к Вашему Императорскому Высочеству выписку из рапортов Невельского о китобойных судах, посещающих окрестности гавани Счастия. Разрешение вопросов, предложенных Невельским, в существе было бы весьма просто, если бы не было предшествовавшей тактики, которая меня стесняет. Многие обстоятельства разъясняются донесением ко мне Генерального штаба подполковника Ахте, которое он, вместе с картою, представил также к генерал-квартермистру Бергу от 22-го сентября сего года. Что оба берега при устье р. Амура не принадлежат китайцам, мне давно известно. Невельской и Ахте доказывают это положительно, равно как и трехлетнее бесспорное пребывание там наших команд, находящихся между тем в дружеских отношениях с маньчжурами. Но я не смею уже излагать моего мнения, после всей той переписки, которая была по этим предметам: думаю, однако ж, что нельзя оставлять надолго столь важное дело в настоящем его двусмысленном и сомнительном положении. В течение нынешней зимы, по Высочайшему разрешению, я надеюсь прибыть в С.-Петербург и тогда буду иметь счастие подробно доложить Вашему Высочеству об этом деле».

Екатерина Николаевна дописала под диктовку мужа последние слова и передала ему для проверки. У Николая Николаевича опять болела рана, левою рукой он предпочитал писать как можно реже, а Екатерина Николаевна выполняла эту работу с большим удовольствием. Во-первых, считала, что не помешает лишняя тренировка в языке, а во-вторых, ей просто нравилось русское письмо: оно было куда проще и понятнее, чем французское, в котором она постоянно делала ошибки. Николай Николаевич был грамотнее жены и во французском (все-таки окончил Пажеский корпус, а там преподавание языков считалось отменным), однако и он нередко ошибался, что почти всегда веселило Катрин. Например, постоянно путал на письме au-dessous[82]и au-dessus[83], совершенно разные по смыслу.

Муравьев пробежал глазами текст, кивнул – все правильно – и задумчиво сказал:

– Интересно, Катюша, как настоящее дело меняет людей. Николай Христофорович прибыл сюда в полном убеждении, что я в отношении границы с Китаем либо психически болен, либо хочу ее аннулировать и аннексировать солидный кусок китайской территории, что, в общем-то, сродни сумасшествию. А стоило ему и его людям поработать по обе стороны Станового хребта да пообщаться с жителями тех мест, и он лично убедился, какую в действительности территорию Китай считает своей, а на какую даже и не претендует. Более того, привез ценнейшие сведения о течении Амура и о возможности плавания по нему вплоть до Уссури. Об этом раньше знали лишь со слов ссыльного Гурия Васильева, который двадцать пять лет тому проплыл по всему Амуру.