– Видел Окделл, – отрезала мать двоих маршалов. – Он не знал, куда выведен звонок, но Катарина дернула шнур, и почти сразу вошла Дрюс-Карлион. Разумеется, убийца связал это воедино, чем вас и выдал. Словами о вызванной фрейлине…

Мертвый звонок и ошалевший Дикон с кинжалом! Закатные твари, за стеной были люди, готовые сто раз умереть за Катари, но они не знали. Не знали!

– Если б не вы, сестра была бы жива! – Робер понял, что стои́т очень близко от графини Рокслей. И кричит. – Она звала на помощь… Ее не услышали. Из-за вас!

Дрянь сейчас сдастся сразу и полностью. Уже сейчас, и поэтому пусть сын Жозины кричит. Это страшно, когда от боли, от несправедливости кричат те, кто привык встречать любую беду молча, но сейчас так нужно.

– Я не думала… Я не хотела! – Дрянь по имени Дженнифер Рокслей выставила вперед руку в траурном бархате, словно защищаясь. Она шарахнулась бы назад, но там стояли гвардейцы, и им было не все равно. Королеву любили, этого Катарина добиться сумела.

– Дженнифер ловила Окделла, как… петуха! – Лицо Одетты пошло пятнами. – Это становилось неприличным… Она и вчера к нему побежала!

– Катари хотела, чтобы Дикон ушел к вам. – Глаза Робера – глаза Мориса, но смотрит ими Жозина. Жозина, узнавшая о Ренквахе. – Она взяла вас, куда бы вы пошли без нее?! Лэйе Астрапэ, как вы могли? Как?!

Как могла? Такое либо просто, либо невозможно, но чаще – просто!

– Герцог Эпинэ, – попросила, вернее, велела Арлетта, – сядьте. Ваше горе свято, но Проэмперадор Олларии не может позволить себе самосуд. Судьбу Ричарда Окделла и графини Рокслей решит регент.

– Да, – выдавил из себя седой человек, стремительно становящийся близким, – все решит регент. Пусть ее заберут… отсюда. В Багерлее.

– Я не пойду! Нет! – Дженнифер заломила руки. Она бы предала всех, если б было, кого предавать. – Я не была… в сговоре… Я… Меня использовали, меня и мою любовь… Я не знала!.. Не знала, что задумал Окделл… Я не думала!

Подумать, как следует подумать, она в самом деле не могла. Хотела молодого любовника, получила Багерлее, а королева умерла. Не вовремя. Случайно. Самое страшное всегда выходит случайно. Ну, не всегда, но часто.

Арлетта тронула черно-белое алатское кружево: она не носила траура по любимым, только по королям, но траур по королям – это даже не лицемерие, это политика. Ею и займемся. Графиня сощурилась. Дженнифер Рокслей стояла достаточно близко даже для глаз хозяйки Савиньяка, но, щурясь, Арлетта напоминала закатную тварь. Сейчас это пришлось кстати.

– Когда вы задумали убийство? – Вопрос ударил хлыстом, как она и хотела.

Дженнифер дернулась. Стало мерзко, словно сорок с лишним лет назад, когда у фрейлин ее величества начали пропадать безделушки, а слуги были ни при чем. Алиса собрала дам в расписанный лебедями зал и велела отвечать на вопросы графа Штанцлера. Воровку тогда еще не кансилльер уже знал, собравшиеся – нет.

– Когда? – повторил Мевен, и началось.

Дженнифер больше не запиралась. Все вышло так, как только и могло выйти. Затосковавшая в одиночестве красотка взялась за мускулистого юнца, а тот видел только королеву. Рокслей ее тоже видела, и не первый год. Женщина женщину поймет всегда, пусть и не до конца. Замыслов Катарины Дженнифер не знала, да ей этого и не требовалось. Главное, чтобы Ричард увидел свою богиню без крыл и сияния. Если горшок разобьется, мед достанется мухам. Юнцы с разбитыми сердцами лезут в любые постели, лишь бы услышать, сколь они мужественны и желанны. Утешенный дурак очнется женихом, если не мужем, только с Окделлом ошиблись обе – и королева, и графиня. То есть не с Окделлом, с разговором…

– Он был такой, как всегда! Клянусь… Он думал только о ней… Я надеялась, я так надеялась, что он поймет… Когда поймет, что там нечему молиться!

– Графиня Рокслей, замолчите. – Эпинэ заговорил так спокойно, что оставалось ждать выстрела. – Мевен, проследите, чтобы ее водворили в Багерлее. Госпожа Савиньяк… Я…

– Герцог Эпинэ, – пришла на выручку Арлетта, – я понимаю, что веду себя неприлично, но в моем возрасте это допустимо. Вы меня очень обяжете, если проводите до самого дома.

– Да, сударыня. – Так говорят, просыпаясь или выздоравливая, но до выздоровления тут далеко. – Конечно… Я провожу.

Все, можно падать. То есть, конечно же, влезать в прекрасную карету, трястись по мостовой, вползать на лестницу и расшнуровывать корсет, хотя сперва – туфли… Нет, сперва бокал вина. Любого. Вечность и пол-Бертрама за бокал «Черной крови», или что там старый друг сунул в багаж?

Копья тополей целили в безоблачное небо, оно еще было светлым и полным кружащего воронья. Точно так же птицы кружили над Лаик, над Сакаци, над Старым парком, предвещая ночь и наполняя душу тревогой.

Впереди что-то крикнули, громко щелкнул хлыст, телега покатилась быстрее. Отряд торопился на ночлег, и Дикон догадывался куда: южане шли той самой дорогой, которой Ричард проезжал два дня назад. Юноша узнавал то мостик через голодный овраг, то одинокое дерево, то заколоченный постоялый двор. Оказывается, он все это запоминал, хотя по сторонам почти не смотрел; помнил он и испятнанный злящимися на весь мир валунами луг у извилистой речонки, что отсекал облюбованную воро́нами рощу от невозделанных полей. До следующего водопоя раньше полуночи не добраться, значит, встанут там.

Если б не память, Ричард не представлял бы ни где он, ни куда его везут. Когда позапрошлой ночью юноша пришел в себя, он мало что соображал. Противно скрипело, сверху кривлялось забрызганное белым небо, а голова была неподъемной. В памяти плавали обрывки кошмаров – девчонка-ювелирша, старческая голова с развороченным лбом, красные пятна на розовом ковре… Били часы, скрипели рассохшиеся половицы, Дикон шел по старому дому и кого-то искал. Нет, он лежал в телеге и смотрел в небо, совсем как рассказывал Робер. Пахло дегтем и лошадьми, телега тряслась, все болело, но боль тоже может сниться. Ричард надеялся на это до последнего, потому что к утру вспомнил. Он убил свою королеву.

Да, он убил и не жалел об этом. Катарина упала на розовый мох и забрала кинжал Алана. Карваль застрелил Штанцлера в его собственном кабинете. Пуля вошла в лоб, но самого выстрела Дикон не видел. Коротышка задел его плечом, почти отпихнул; закричал бывший кансилльер, грохнуло, юноша обернулся, и тут на спину навалился сержант-южанин. Кэналлийцы, «спруты», ублюдки Кракла, а теперь – чесночники… В сказках и балладах рыцари тоже четырежды попадают в плен, а потом воздают врагам четырежды по четыре. В балладах плен вмещается в несколько строчек, в жизни это бесконечные дни, бессилие и память, которая могла бы быть и похуже, и поуступчивей.

Юноша не хотел, но вновь и вновь шел в окружении солдат Карваля гниющим особняком, лихорадочно прикидывая, как освободиться. Если бы его вывели во двор, если б там все еще стояла Сона, если б удалось ударить Дювье по колену, вырвать палаш и ткнуть остроносого солдата… Леворукий бы побрал высокое искусство фехтования! Оно годится, чтобы гонять Спрута садовыми аллеями, но бесполезно, если нужно вырваться из солдатских лап, а у тебя ни шпаги, ни пистолетов, ни хотя бы кинжала. Чесночники не оставили пленнику ни малейшего шанса, пришлось смириться и ждать то ли допроса, то ли Багерлее, то ли пули. Чего Дикон не боялся, так это суда, но кто-то слишком хорошо усвоил преподанный Алвой урок – обвиняемый может стать обвинителем, а обвинители – шутами. Ричарда Окделла оглушили, связали, выволокли из города, как какой-то куль, и третий день куда-то везли Надорским трактом.