С неуправляемым страхом приказал я Ахимаасу отойти в сторону, дабы очистить место для следующего, уже стучавшего в ворота гонца, и сам поспешил ему навстречу. Я с трудом воздержался от того, чтобы обратиться к нему первым, перебить его прежде, чем он начнет говорить.

— Добрая весть господину моему царю! — затрудненно дыша, прокричал Хусий, и что-то свистнуло в легких его. — Господь явил тебе ныне правду в избавлении от руки всех восставших против тебя.

Я же завизжал прямо в лицо ему:

— Благополучен ли отрок Авессалом? — Мне хотелось вцепиться в него и трясти, вытрясая ответ.

И этот чужеземец, этот эфиоп, не вполне освоивший нашу маловразумительную, сентиментальную манеру речи, ответил мне прямо:

— Да будет с врагами господина моего царя и со всеми, злоумышляющими против тебя то же, что постигло отрока!

Я был слишком потрясен, чтобы сказать еще хоть слово. Я отвернулся, уже плача, и пошел в горницу над воротами, и плакал на ходу, и слышал, что плачу все громче и громче, и скоро уже голосил из всей мочи, и слушал собственные вопли:

— Сын мой Авессалом! сын мой, сын мой Авессалом! о, кто дал бы мне умереть вместо тебя, Авессалом, сын мой, сын мой!

И не мог замолчать.

Я плакал безутешно. Я не способен был остановиться. Я и не хотел останавливаться. Мне это было все равно. Мне было много легче продолжать плакать, чем даже подумать о том, что когда-либо, когда бы то ни было, я буду заниматься чем-то еще.

Ни о чем ином я не помышлял, я забыл в горе моем, что самим этим горем принижаю тех, кто сражался за меня, что обращаю нашу победу в повод для трагической печали. Весь город слушал, как я, сидя в темной горнице над воротами, оплакиваю смерть сына моего и не могу остановиться.

— О, сын мой, сын мой Авессалом! О, Авессалом, сын мой, сын мой!

И солдаты мои, возвращавшиеся после битвы, входили в город украдкой, как крадутся люди стыдящиеся, которые во время сражения обратились в бегство. Все проходившие под воротами слышали меня еще издали, ибо плакал я громко, обхватив руками голову и взывая:

— О, сын мой Авессалом! О, Авессалом, сын мой, сын мой!

Я плакал и выл все громче, ибо чувствовал, что мука горести моей умеряется, что мною овладевает желание замолчать. Я был глух и бездумен в страдании моем, пока наконец, час спустя, не услышал внизу чей-то отчетливый голос, спросивший:

— Все еще нюнит?

Это был голос Иоава.

— Остановиться не может.

Люди послали кого-то на поле сражения сказать Иоаву, как я плачу и рыдаю об Авессаломе. Стоявшим при дверях я приказал никого ко мне не пускать. Но Иоав тем не менее пробился и, не вымолвив ни слова мне в утешение, даже не помолчав ни секунды в знак сострадания, коротко объявил:

— Хватит, Давид. Заканчивай.

— Сын мой, Иоав. Сын мой Авессалом. О, сын мой…

— Не устраивай тут спектаклей.

— Ты не понимаешь, — попытался объяснить я. — Я лишился сына моего, сына моего Авессалома.

— Это ты не понимаешь, — безжалостно оборвал он меня. — Ты лишаешься армии. Твоим людям стыдно.

Он приблизил лицо свое вплотную к моему.

— Да, ты заставил людей своих стыдиться — стыдиться себя и стыдиться тебя.

— Стыдиться?

— Ты в стыд привел сегодня всех слуг твоих, — объявил он мне, презрительно кривя рот, — спасших ныне жизнь твою и жизнь сыновей и дочерей твоих, и жизнь жен и жизнь наложниц твоих. Теперь же ты их оскорбляешь. Ты обходишься с ними, как обходятся с людьми дурными, повинными в делах, которые суть зло.

Резкость Иоава и эти его фантастические, совершенно голословные обвинения заставили меня остановиться. Я решительно не понимал, о чем он говорит, и перестал причитать, чтобы выяснить это. Я отер с моей чумазой физиономии слезы и вытряс сопли из носа.

— Как же, — слабо вопросил я, — я это делаю?

— Ты показал сегодня, — без промедления ответил мне Иоав, — что любишь ненавидящих тебя и ненавидишь любящих тебя, что ничто для тебя и вожди, и слуги. Сегодня я узнал, что если бы Авессалом остался жив, а мы все умерли, то тебе было бы приятнее. Тебя ведь никто из нас не заботит так, как заботил он, верно?

— Да, — слезливо и малодушно признался я.

— Пусть это останется нашей тайной, — сказал Иоав тоном уже не столь резким.

— Он был сыном моим, Иоав. И он мертв.

— Он убил бы нас обоих, Давид. Ты об этом забыл? Или тебе не рассказывали, как осветилось лицо его и как он готов был согласиться, когда Ахитофел вызвался поразить тебя?

— Как все произошло? Я никого еще не расспрашивал. Расскажи, как все случилось?

— Следуя твоему стратегическому плану, мы медленно продвигались вперед тремя отрядами, оставив между ними большое пространство и ожидая атаки, дабы выяснить, во что она выльется.

— Я не о том — как он погиб? — прервал я Иоава. — Расскажи, как он умер.

Едва Иоав начал, как я уже пожалел о своем вопросе и взмолился к нему, прося его замолчать. Но он продолжал с садистским наслаждением, которого не пытался ни скрыть, ни сдержать, пересказывая мне мучительные подробности смерти моего сына, рассказывая о муле, и о дубе, и о стрелах в своей руке, и о яме в лесу, и об огромной куче камней, наваленных на исколотые, изуродованные останки, пока я не зажмурился и не изготовился тоненько завыть.

— Да, и десять отроков, моих оруженосцев, окружили Авессалома, и поразили, и умертвили его, и сняли с дуба, и бросили его в лесу в глубокую яму.

— Прошу тебя, — взмолился я, — хватит, хватит. Имей сердце. Помилосердствуй. Пожалей меня.

— Только когда ты умоешься, — сказал Иоав, — и оденешься, и выйдешь, чтобы поблагодарить людей, которые сражались за тебя и были готовы за тебя умереть. Какое сделали они в этот день дурное дело, что ты не позволяешь им видеть лицо свое? Дай им награду, которую они заслужили, разреши веселиться и праздновать.

— Праздновать? — скорбно вопросил я.

— Ах, Давид, Давид, ну ты и шванц[13]…

— Праздновать смерть моего сына?

— …тейвел[14]себялюбивый, бессмысленный нар! Когда ты наконец станешь царем? Ты забыл, что выиграл сегодня битву, что тебе еще страной править? Мы непопулярны, Давид, во всяком случае, далеко не так, как нам хотелось бы. Неужели этот мятеж ничему тебя не научил? На севере нас никогда особенно не жаловали, теперь же выяснилось, что и в Иудее Авессалома тоже любят сильнее, чем нас. Ах, Давид, Давид, — дядя, дядя, — почему ты был так слеп, что не увидел в нем того же пронырливого коварства, с каким сам пытался завоевать сердца людские, отнять их у Саула? Посылать его успокаивать недовольных — да все, что от него требовалось, — это пожимать руки и сокрушенно прищелкивать языком, и он получал еще одного сторонника, настроенного против тебя. Ему даже филистимлян убивать не приходилось.