«Героям „Сталкера“ страшно зайти в комнату, где исполняется заветное желание. Переступи порог — и получишь кучу денег. Какой-то подобный порог я уже переступил и мне показали, что игры в мужчинские поступки — это одно, а действительно вести себя великодушно — совсем другое. Животные духи бегают по жилам и скручивают в бараний рог. Ревность, злость, отчаяние — и все это под вывеской вечной любви. Как же мне научиться любить? Способен ли я?»

(Ого! Оказывается, нас мучают одни и те же вопросы, Гарик.)

«А. думает, что я по дурости поставил на нее как на темную лошадку, а потом втянулся и не могу бросить, виной всему инертность и т. д. Чушь! С самого первого дня мне было своего рода откровение (Воробьев сказал бы — эпифания, он любит звучные термины), что это и есть мой шанс. Высокопарно выражаясь — шанс на спасение. Там нас спросят, и она скажет: „я смотрела на звезды“, а я отвечу: „я любил ее“. И дай Б-г, чтобы это оказалось правдой, чтобы не обнаружить на месте декларируемой любви одно только желание, ревность или упрямство.

В любом случае выбор сделан, я уже в той комнате, где исполняются мечты. И очень скоро смогу проверить, действительно ли я рад тому, что она счастлива здесь, без меня.

Однако зададимся вопросом, является ли такая проверка валидной. На расстоянии легко вообразить…»

Тут его повело и он пошел писать про мнимое и действительное, про несомненность одного только сомнения, я снова стала пропускать и включилась когда состав притормозил у конечной станции:

«…сама возможность отъезда сделала меня другим. Приняв решение, я почувствовал себя освобожденным — пока что не свободным, но буквально в двух шагах. Естественно, эти два шага и будут самыми трудными, как последний отрезок скалы для альпиниста, штурмующего крутой склон.

Вот, кстати, недурная аналогия — альпинистов тоже подозревают в беспочвенном упрямстве и сумасшествии. Одно мне ясно как простая гамма — из этой ситуации можно выйти только вертикально вверх, решения на плоскости нет. Одолевая очередной подъем, понимаешь, что А. здесь уже практически ни при чем. В конце концов, каждый будет стоять перед Ним в одиночку».

(Вот оно как! А. ни при чем! Ну ладно, в одиночку так в одиночку. Пора задуматься о новом месте жительства. Вернуться в ДАС? побороться за свое место под солнцем? или для начала навестить высотку и…)

Петя смущенно промямлил — Аська, извини, я никак… давай без меня… видишь, что творится — Стеклов бесится, грозится поубивать, за лето все пришло в запустение, а у нас, между прочим, еще в мае прорыв наметился, почти открыли, но повторить не можем. Повторим — будет нам посмертная слава. Тем более что про Баева я не в курсах.

(Так-так, откуда металл в голосе? Спросить или замять?)

Да, я пытался с ним поговорить о той хреновине, но он послал подальше, прямым текстом. А я, знаешь ли, к такому обращению не привык. Короче, мы теперь два берега у одной реки. Это если коротко. Советую тебе потрясти Кота, он должен знать.

Кот открыл дверь и сразу же скорбную мину. А я-то налетела — лето, горы, погода, что у вас, когда ДР гулять будем… Притормозила, смотрю — Кота конкретно перекосило, он со мной как со вдовой героя, ожидал ритуального самосожжения, наверное, а я вот она — здоровенькая и даже где-то веселенькая. Все женщины … э-ээ… таковы, думает Кот, и мысль эта бегущей строкой пересекает его нахмуренный лоб.

Баевым интересуешься? Они с Боссом на Фрунзенскую переехали. Телефончик? Могу дать телефончик. Конечно, заходи, когда время будет — и дверью хлоп, и на два оборота.

(ДР, очевидно, пройдет без меня.)

Сняла с полочки телефонный аппарат, еще дедушкин, тяжелый, пыльный, трубка на высоком рычаге, оглушительный зуммер; унесла в комнату Гарика, еле-еле хватило шнурка; прикрыла дверь, развернула бумажку с котовскими каракулями, палец в дырочку, два четыре семь, нет, не могу. Брякнула трубку, сердце в ухе застряло, ничего не слышу, кроме собственного пульса (а говорят, что оно в пятки уходит…). Допустим, Баев там, и что я ему скажу — здравствуй, Данила? Лето, горы, погода? А эта штука с проводками — сработала?

Аппарат устроился на коленях как объевшийся кот, согрелся, задремал… Смотрю на ренессансного юношу, кто первый глаза отведет, отвернет от лобовой, сжалится над противником… Игра в гляделки, это мы умеем, Митя. Ты-то не будь как тот именинник, который за тебя горой только потому, что тебя вроде бы нет, а раньше был за Баева, хотя Баев и теперь жив-живехонек.

Где логика? Нет никакой логики. Мне нужен ты, больше чем когда-либо, а поеду я к Баеву. И не смотри на меня, я все равно это сделаю.

— Здравствуйте, — говорю, — позовите, пожалуйста, Даниила.

— Ася? Привет-привет. Баева нет, завтра позвони, — это Босс, его прокуренный басок.

— Завтра?

— Да, после обеда. Он сегодня не вернется, я думаю. Ты вообще где, как жизнь? — и этот сочувствует, голос осторожный, как у сапера, который по минному полю идет. Интересно, Баев тоже утешать будет?

— Жизнь прекрасна, Баеву привет. Если что, он мой номер знает, я на Лубянке. — Спохватилась, что Босс не поймет, ну да ладно. Потом объясню.

(Значит, не вернется… А чего ты хотела-то? Собрала вещи, укатила в неизвестном направлении, с чужим мужем в одной палатке лето проспала, живешь на Лубянке — какие могут быть вопросы? Ему разве нельзя того же и без хлеба?)

Все это в моей жизни уже было — и «позовите Баева», и «перезвоните завтра», и сочувствующие на проводе. Не надо было приветов передавать… Он ведь не перезвонит, ежу понятно. Этому ежу вполне можно доверять, он наш надежный информатор. В конце концов, целое лето телефон молчал, разве что в августе…

Вытерпела понедельник, вторник и среду, кое-как проскрипела четверг и пятницу; съездила к Маринке, они как раз фотографии печатали, было чем заняться.

Серо-белый Коктебель, палатки, каша с персиками; Гарик моет кан, Маринка развешивает Антошины носки; на снимках всем минус-пять-лет, Эдик — неблагополучный подросток в бегах, новобрачные — два влюбленных восьмиклассника, мы с Гариком на общем фоне старые перечницы…

Маринка спрашивает — а где Игорь, почему ты одна; Антон, вручая стопочку книг — надо прочесть, потом поговорим (очевидно, я растормаживаю у образованных мужчин какой-то педагогический рефлекс, и теперь меня снова будут окультуривать); Эдик привел девочку Олю, у нее густая шелковистая челка, как у пони из мультика, и обманчиво наивные глаза (Оля книжки давно прочла, позор мне, позор, сегодня же начну); жутко умная Инна, забравшись с ногами на диван, рассуждает о Юнге; я презрительно молчу — что она может знать о Юнге, если она не была в Морском, а она не была, это сразу видно. Но слушать-то слушаю — хорошо говорит, не хуже меня.

Виноград закончился, пошли арбузы; Маринка заливает их красным сухим, получается крюшон; мы едим его ложками и пьянеем, как первокурсники; водки тут не держат, бранных слов не употребляют, специализируются, в основном, по траве, и то без фанатизма; на подоконнике под опекой Антона растет настоящий пейот, за ним глаз да глаз, потому что каждый норовит отколупать кусочек, не дожидаясь, пока пейот дойдет до кондиции, а он не доходит, собака, вот настолько вырос весной и заглох, вздыхает Антон; от них ощущение выпускного класса или — чем черт не шутит! — второго дыхания (новый оазис?).