Несмотря на это, инспектора, стремившиеся заполнить пустоты, образовавшиеся после изгнания одних священников и бегства других, без малейших сомнений приглашали на роль пасторов каждого желающего, объявившего себя «евангелистом». Витцель утверждает, что в эту внезапно открывшуюся контору по найму хлынули толпы полуграмотных безработных, каждый из которых получил место. В Швейцарии, сообщает Конрад Клаузер, «пасторами назначали людей, которым никто не доверил бы пасти даже самую глупую скотину». Напротив, студенты-богословы, разочарованные будущей профессией, дружно переходили на медицинский и правоведческий факультеты. Страсбургский пастор Штурм с горечью писал о том, что бегство наиболее способных учеников совершенно обескровило богословский факультет.

Тогда для подготовки новых проповедников начали создавать богословские школы. Увы, контингент в них ничем не отличался от вышеописанного. В 1543 году Лютер, рассказывая о школе, открытой в Виттенберге, признавался Шпанденбергу, что вознесет благодарственную молитву Господу, если из двух тысяч учеников найдутся хотя бы два или три, из которых выйдет толк. И добавлял: «Если им удается подыскать себе невесту из богатеньких вдов, они моментально бросают учебу». Какое же богословское образование получали эти школяры? Преподавание в основном сводилось к туманным разглагольствованиям по поводу Ветхого Завета. «Теперь осталось совсем немного пасторов, знакомых с заповедями Господними, Символом веры и молитвой «Отче наш», которые могут научить им несчастный народ. Зато они умеют без конца рассуждать о самых темных местах из пророчеств Даниила или Осии, а то и из Апокалипсиса». Помимо прочего и сами преподаватели, вовлеченные в беспрестанные внутренние распри, защищали каждый свое понимание того или иного нюанса общего учения, а потому в их лекциях содержалось гораздо больше критики и желчи, чем твердой веры и духа евангельского терпения.

Снова обратимся к свидетельству Витцеля (автора книги «Пастыри овец») относительно методов, к которым не брезговали прибегать невежественные подонки общества, лишь бы заполучить престижную должность пастора. «Мы видели, — рассказывает он, — с помощью каких трюков и какого обмана, ценой каких обещаний и какой грубости, с каким бесчестьем и какой развязностью, влекомые какой злобой и какой ненавистью все эти евангелические пастыри проникли в овчарню». Чем же они стали заниматься? Выслушаем того же обвинителя, составившего внушительный список их преступлений: «Сеять вражду, готовить мятежи, преследовать невинных, разорять Церковь, насмехаться над набожностью, нарушать христианские обычаи, подбивать народ к ереси, прожигать монастырское добро и жить в роскоши и внешнем блеске, предаваясь всевозможным излишествам, строить планы уничтожения инакомыслящих, портить, пакостить, переворачивать с ног на голову все и все заражать духом разврата». При этом, добавлял Буцер, их отличали такое тщеславие и самодовольство, что от окружающих они требовали почтительного обращения «учитель», а малейшее несогласие со стороны кого бы то ни было воспринимали с гневом и яростью. Матезий сообщает, что к 1539 году бесчинства новых пасторов достигли такого размаха, что Лютер вполне серьезно намеревался открыть особую церковную тюрьму.

С другой стороны, каких радостей могли ожидать от своей службы эти патентованные проповедники нового Евангелия? Паства напрочь забыла о своих обязанностях и решительно отвернулась от религии. «В результате проповеди Евангелия, — сетовал Лютер в кругу близких, — крестьяне докатились до такой степени развращенности, что уверились, будто им все позволено. Они больше не боятся ни ада, ни чистилища. Они одержимы гордыней, грубы, дерзки, алчны, способны на любое мошенничество. «Зато мы имеем веру, — твердят они, — и этого с нас довольно». В тех же беседах, названных застольными, он жаловался на религиозное невежество народа, который совершенно перестал интересоваться богословием и впал в ослепление. «Их не останавливает ни страх наказания, ни дисциплина, ни принятые условности. Они предаются всевозможным мерзостям. В результате мы живем в скотской, сатанинской обстановке, и у нашей жизни нет будущего».

Сетованиям Лютера не видно конца, ими же наполнен его «Комментарий к Евангелию от Иоанна». Поначалу, свидетельствует он, прихожане еще вели себя пристойно, однако к настоящему времени они полностью утратили страх Божий и даже проявляют «отвращение к Евангелию». Тем не менее «наша доктрина чиста!» — восклицал он. Вот только нести ее свет стало почти некому; люди слушают новых проповедников, но это не мешает им «с каждым днем все глубже погружаться в пучину злобы и мрак невежества». «Сбросив с себя путы папизма, они заодно освободились и от Евангелия, и от Божественного закона». В конце концов Лютеру приходится напоминать распоясавшейся толпе о пламени, в котором сгинули Содом и Гоморра.

Но разве могли рассчитывать на внимание и уважение публики пасторы, лишенные образования и опыта, абсолютно оторванные от народной жизни, сами постоянно находившиеся на подозрении у властей и к тому же в большинстве отличавшиеся аморальным поведением? Особенно если учесть, что сам Реформатор неоднократно настаивал на главном пункте своей доктрины, которая заключалась в необходимости греха и бесполезности добрых дел. Стоит ли удивляться, что его посланцев повсюду встречали презрением? Вот как пишет об отношении к ним жителей Виттенберга сам Лютер: «Нам все равно, есть здесь пастыри или их нет. Мы и без них знаем, что спасение и оправдание нам дано свыше. Для молитвы о спасении никакие пастыри не нужны». А что думало по этому же поводу дворянство? «Вы только взгляните, с какой дерзостью они третируют и тиранят пастырей, буквально попирая их ногами, а потом и вовсе гонят прочь». То же можно сказать и в отношении бюргеров: «Ив городах проповедь Евангелия встречает не больше успеха, чем в деревне: здесь слишком много неблагодарных и слишком мало искренне признательных нам людей». Наконец, о крестьянах: «Несчастный деревенский пастор превратился сегодня в самое презираемое существо на земле. Каждый мужик готов смешать его с грязью и дерьмом и считает себя вправе пинать его и оскорблять». Из этих высказываний очевидно, что в Саксонии и прилегающих к ней землях новых евангелистов ждало отнюдь не радужное будущее. «Толпа настолько обнаглела, что смеет открыто насмехаться над своими пасторами, и чем дальше, тем это явление распространяется все шире. Скоро здесь никто вообще не станет слушать проповедей, а Библию и молитвенники швырнут в костер».

Аналогичные сетования слышим из уст Меланхтона. В письме к пастору из Эйсфельда он сообщает, что отныне воздерживается спорить со своими собратьями. «Вы же знаете, — поясняет он, — до какой степени ненавидит нас народ». Крестьяне, утверждает он, питают больше уважения к деревенскому пастуху, чем к своему пастору. Почему так происходит? Потому что «без пастуха в деревне обойтись нельзя, а без пастора можно». Сардерий заходит в своих оценках еще дальше, предполагая, что изрядное число его соотечественников охотно согласилось бы спасать свои души, если б рядом не было ни пасторов, ни проповедников.

Постепенно сложилась такая парадоксальная ситуация: священники получили право жениться, но ни одна девушка из хорошей семьи не желала выходить за них замуж. «Ни одна разумная мать, — восклицал Зельнеккер, — не захочет отдать свою дочь не только за кого-нибудь из расплодившихся за последнее время проповедников, но даже за самого порядочного пастора!» А вот горькие жалобы Виганда: «Нет теперь более презираемого сословия, чем пасторы. Признаваясь в своей принадлежности к этой корпорации, люди краснеют со стыда. Священники воспринимаются повсюду как отбросы человечества».