мысль (о любви) проведена (в Столпе), красною нитью чрез все сочинение. Теперь я говорю Вам «физиологически».

Далее, что такое девство? Что такое целомудрие. Я не берусь Вам доказывать его существование. Я говорю об идее девства, о временном состоянии девственности. Девство есть синтез семени и крови. Даже физиологически это так, потому что при воздержании кровь ассимилируется и растворяет в себе элементы семени. Так и мистически. Семя жизнь. Девство есть самооплодотворение, самооживление, самовосполнение. Христос и есть осуществление этого синтеза. Можем ли мы его осуществлять? Иногда, частично, пытаемся. Но все же идеал святая плоть, семя-кровь, а не семя, как Вы хотите [С. 22–23].

Высказывания Розанова в письмах к о. Павлу по поводу различного рода сексуальных практик, приводятся нами ниже. Несомненно, они могут шокировать некоторых читателей, поскольку далеко выходят за пределы рутинной пристойности. Здесь необходимо принимать во внимание, что, делающий такого рода откровения в своих письмах

Розанов был обращен к «ночному» Флоренскому, душе также содомичной, по их обоюдному признанию, — а потому надеялся на глубинное понимание и осуждения не страшился.

<…>

<Однако> ошибочно было бы видеть в этой переписке двух интимных друзей (избыточно мужественного и неестественно женственного, согласно их собственным признаниям) одно лишь смакование сексуальной тематики — анатомии, оккультного аспекта, перверсий пола, — смакование, действительно переходящее в порнографические созерцания. За всем этим на самом деле стоит некий гнозис — усилие обоих партнеров через погружение интуицией в бездну инстинкта постигнуть последние, глубиннейшие (как они думали) тайны бытия — сотворения [БОНЕЦКАЯ (I)].

Кроме того, не следует упускать из вида и то важное обстоятельство, что, будучи интимно-личностной, эта переписка, ни в коем случае — как это по воле случая имело место быть — не должна была стать достоянием гласности. Пуще всего публичности боялся Флоренский[315], знавший за Розановым, как эпатажным журналистом, обыкновение, все, даже сугубо интимное и, по меркам той эпохи, малопристойное, делать достоянием гласности. Розановские откровения, что цитируются нами ниже, в те годы, если становились достоянием общественности, то лишь в научных трудах типа вышеупомянутой книги «Psychopathia Sexualis» Крафта-Эбинга, да и то изложенные по-латыни:

…вообразите, что я искренно ничего не нахожу сладостнее, как мысль о совокуплении дочерей, а так как они случайно еще малы, то, так сказать, «дочернего существа», «дочерней сути». Это для меня (в соображении) несравненно слаще, чем собственное совокупление (которое, кстати, излишне меня никогда не влекло, и вообще я и здесь больше или много «любопытствовал») [С. 203].

«S» я, конечно, узнал лишь снаружи, и не узнал главного там — психологии, восхищения, «целования колен» etc. («Федр»). Мне показалось, что «все приноровлено» (предустановлено) природою, и поэтому я склонился думать, что «s» вообще не запрещена Богом, и только «указана немногим». Что сгорели 2 города, то ведь это ничего не значит: и «поддержавший ковчег Завета» (при перевозке) «пал мертв»: между тем ковчег — святыня. Для Чайковского, для Платона, для Сократа «s», очевидно, была нормою, «естественным», a cum femina — было «свинством» (Платон), невозможностью, «грехом» и постыдным. Античная цивилизация ведь вся s-чна (Гармодий и Аристогитон, «Академия», вся лучшая скульптура). Атам было много светлого, прямого, наивного, детского.

«S» — грех для нас, мужей, — и, собственно, в отношении милых, прекрасных жен, как им неверность — и только. «Неверность» — ужасный грех. Весь идеализм семьи проистекает только из верности и в верности суть семьи: из этого видите, как я должен плакать [С. 207].

Но горячо я люблю только свое гнездо. Кстати: fall-ом я не согрешил ни разу, и его ничей глаз не видал и ничья рука не тронула [С. 215].

Я часто представляю мать совокупляющуюся тем совокуплением, от которого произошел, и она мне ужасно мила в этом. Она была очень несчастна. Полюбила 40 лет, в старости и вдовстве, молодого семинариста, нигилиста «образованного», а сама была богомолка. И так ревновала. И посылала меня (7–8 лет) подсматривать, кто у него сидит, не женщина ли. Она ужасно милая и трогательная, моя мама, я ее ужасно люблю. Точно и теперь в ее утробе. И ее грехи, слабости, несчастие — все так люблю, люблю, и целовал бы ее худенькое больное личико и худенькие руки. Звали ее Надежда Ивановна. Когда-нибудь помолитесь [С. 212].

Примечательно, что Розанов-трикстер, а значит — представитель смеховой культуры, предстает в своих откровениях человеком уязвимым для вышучивания. К тому же он, всех, включая своего корреспондента, язвительно поучающий и критикующий, на самом деле, по его утверждению, беззлобен и вдобавок

странно безволен. Воли у меня нет никакой, и как-то, объясняя себя другому, я сказал: «Меня всякий ничтожный человек может взять за руку, за нос, и вести, куда он пожелает. У меня никакой силы сопротивления нет». Я думаю, во мне есть только одна черта настоящая и хорошая: беззлобливость. Ни на кого не умею, не могу сердиться. Литературный «гнев» есть пафос чернильницы: в душе — никакого гнева. Тут некоторую долю исключения составляет «духовенство», «церковь» etc.: тут — под давлением лет размышления — я вхожу в пафос, но это чисто идейный или произошло от идей… Вражды к лицам все же нет [С. 203].

Однако же, вопреки своей беззлобливости, Розанов в письме от 10 июня 1913 г. самым злобным и хамским образом поносит Владыку Антония (Храповицкого), который, по его мнению, невзлюбил о. Павла Флоренского:

А знаете ли, я чую, Храповицк<ий> специально Вас (П. А. Флоренского>) имел в виду, направив все так дело; «сердце сердцу весть подает» в любви и во вражде, и я уверен, он давно издали поглядывает на Вас и чем больше Вас хвалят и выдвигают вперед друзья и знающие — тем он грознее ненавидит Вас, чуя, что вы ему принципиально, «святоотечески» враждебны, что Вы не циник и грубиян, а деликатный — и деликатность-то Вашу он больше всего и ненавидит и ищет и еще будет искать случаев «запустить в Вас палкой», чтобы Вы оскалились, и тогда он с радостью закричит: «И он собака! НАШ, как МЫ».

Сволочь.

Ну его к ч<ёрту> и к е<бе. й> м<атери>. Не выношу подлеца. Знаете, он подл в глубине души. Я его видел на анафематствовании (попросил показать и показали). Он стоял в алтаре, как в кабаке, как-то дерзко и грубо, считая «неучами» (ведь он интеллигент) других иерархов, поправляя вещи на Престоле, беря и ставя туда свою говнянную