Во многом благодаря розановскому психоаналитическому внушению Флоренский «исправился» — стал примерным семьянином и любящим отцом. А вот Розанов, которого о. Павел, вроде бы, сподвигнул встать на путь истинный, не покаялся перед ним ни за беспрестанно крутящую его блудную страсть, ни за то, что он:

«чуть ли ни прямо призывал к кровосмешению и даже к скотоложеству»[312] [С. 12].

Не отрекся он до конца ни от христоборчества[313], ни от юдофильства[314], с которого начинался его страстный разговор о еврействе и за которое его сурово порицал о. Павел:

«Ага! Нахваливали жидов… Вы все вздыхали о микве…» [С. 26].

Переписка Розанова и Флоренского — двух незаурядных религиозных мыслителей поражает стороннего читателя детальной откровенностью — в первую очередь всего, что касается их сугубо интимных гомоэротических переживаний. Если Флоренский в студенческие годы искал в Розанове «учителя жизни», то с конца 1910-х годов молодой священник и философ-софиолог о. Павел Флоренский сам стал духовно окармливать Василия Розанова, который, принимая его поучения с несвойственным для него смирением, в тоже время не переставал гнуть свою линию и периодически по-трикстерски провоцировать своего наставника. При всем этом, несомненно, что идейное взаимовлияние их друг на друга сохранялось на протяжении всех лет переписки. Которая стала одним из документов истории идей Серебряного века.

Существует мнение, что:

Переписку Флоренского с Розановым <можно> рассм<а>т<рива>ть и как образец русского психоанализа. <…> Оба участника переписки выступали в ролях как «аналитика», так и «пациента»: шли навстречу друг другу с открытой душой, стремясь каждый понять другого, но при этом и себя самого. Но в отличие от психоаналитического «диалога» общение Флоренского и Розанова часто было направлено на предмет объективный — становилось интимной конференцией. Происходил совместный мозговой штурм острейших тем, будь то еврейский вопрос, имеславческая история, революция — и всегда проблема пола. Сосредоточенность на последней, видение в поле корень бытия человека с очевидностью роднит с психоанализом воззрения участников переписки. Кстати сказать, Флоренский однажды упоминает концепцию Фрейда, явно желая познакомить Розанова с весьма созвучной этому последнему «школой психоаналистов» о «современной школе психоаналистов (Фрейд и Кº)»:

«В основе всей жизни — пол; отдельные стороны жизни (наука, религия, искусство…) суть не что иное, как „взгонка“, сублимация пола, происходящая от внутренней задержки пола и, вследствие сего, перехода его в прикровенные, эквивалентные формы. Но, если проанализировать их („психоанализ“) особыми „методами“, то обнаруживается половая их природа. Такова основная мысль этой школы» (21 ноября 1912 г. [С. 86]).

Переписка, как и фрейдизм, сосредоточена на «постижении глубин пола». Но разница идей Флоренского с фрейдовским прагматико-медицинским пониманием этих «глубин» очень принципиальна: для нашего нового богослова речь идет о «священной бездне» (23 марта 1913 г. [С. 111]). То же самое имело место в случае неоязычника Ницше, для которого «обнаженная» (Тютчев) им «бездна» — источник «древнего ужаса» — как бы освящалась присутствием бога Диониса. «Бездна» у Флоренского объективирована, вынесена из «микро−» в «макрокосм»; истолкована не только в качестве «глубочайшей природы личности» (16–17 декабря 1910 г. [С. 51]), но и корней бытия как такового. Психоанализ Флоренского-Розанова с его гностико-объективной установкой — типично русский, метафизически окрашенный психоанализ, характерный для символистской традиции вообще. Воззрение, выраженное в переписке, — это сгущенный, потенцированный материализм, мистика животности и вовлеченного в культуру «очеловеченного» вещества (таково, к примеру, серебро монет, оккультно осмысленное Флоренским). Та «психея», которая занимает Флоренского, это психея животная, с почти что элиминированным разумом, зато с гипертрофированным инстинктом [БОНЕЦКАЯ (I)].

С конца 1910-х годов Флоренский стал одним из самых задушевных корреспондентов Розанова, который писал:

Я Вам, дорогой мой, все болтаю: п. ч. почему-то не чувствую никакого «разделяющего пространства» между собою и Вами. Совсем никакого. И будто это я себе и с собою говорю,

— и был благодарен ему, в первую очередь, за неравнодушие по отношению к заданному им исповедальному тону их «говорения», за то, что Флоренский не

«прошел мимо», «не взглянув» (в дыру моих сомнений) [С. 196].

В ответном письме «милому Флоренскому» от 7–13 апреля 1909 г. Розанов откровенничает как на духу:

Меня почему-то манит писать Вам, рассуждать с Вами. И, во-первых, должно быть, потому что «признался» Вам, а это «как в воду» — «чем глубже, тем лучше». И потом общим очерком своим Вы как-то привлекли меня, не говоря уж о том, что внушили абсолютное к себе доверие. Знаете: есть категории смеха, сарказма, сатиры, «нравственного исправления» etc., etc.; в Вас их нет, хотя, конечно, Вы осуждаете (и нужно осуждать). Но нет смеха — это главное. Смех — враг мой. Просто — я не люблю его по природе: и когда в статьях у меня смех, то это faeon de parler {Манера говорить (фр.)}, а не faeon de души [С. 206].

Вместе с тем и сам Розанов охотно соглашается выступать в качестве друга-исповедника, в письме от 9 июня 1909 г. он говорит Флоренскому:

Рад, что Вы мне «раскрываете душу»: ведь Вы для меня, с «платонизмом» — новая планета. Я не все понимаю, туго: да и у Вас, платоника — нет языка общего с обыкновенными людьми. И совершенно понятно: женщину постигаешь как противоположно-милое, мужчину — сходно-скучное, ну а платоника? «На луне не бывал», и вид ее вижу — а осязанием не могу нащупать.

Здесь же он пишет о своем гомоэротическом эксперименте, не раскрывая, однако, что он из себя представлял

Сделал опыт «s» — с отвращением. И, верно, никогда не повторю. «Ну их к черту». Все так грубо и — скучно. Вот отчего я делал опыты: меня в воображении манит [С. 212–212].

Хотя со стороны это выглядит более чем одиозно, но Розанов, действительно, полагал, что

в «историю сотворения мира и человека» включена идея и суть и вдохновение к «s» <гомосексуализму — М. У.>. И это-то и есть ноуменальная тайна мира [С. 361],

— и она опытно постижима средствами содомического секса.

Православный священник и богослов Павел Флоренский, со своей стороны, как уже отмечалось, тоже «особого греха» в содомском эросе не видел. В ответ на исповедальное розановское признание об «опыте с „s“» и о том, что все проделанное им в его рамках его мучительно угнетало, он по-пастырски успокаивает своего друга:

Дорогой Василий Васильевич! почему вы так настойчиво и беспокойно возвращаетесь мыслию своею к «опыту». В