Пуритане не принимали театральную культуру ни в какой форме. Театры, обращаясь к аудитории, составляли конкуренцию проповедникам; по словам одного моралиста, «театры кишат людьми, а церкви оголились». Пуритане считали, что пьесы предназначены для увеселения бездельников и зевак и что зрители могли бы заняться в дневное время чем-то более полезным. Актеры будят в публике низменные чувства; они привлекают внимание к зрелищу, используя сексуальные намеки, особенно это хорошо удается, когда хорошенькие мальчики, переодетые девушками, изображают сладострастие. Роли все время меняются: актер представляет сначала принца, а в следующей сцене — простолюдина. Театр создает подделку образа, созданного Господом. Театр представляет собой форму первобытного идолопоклонства, в котором могут находить удовольствие лишь паписты.

Пожалуй, нам следует перейти от общего к частному. Исследователи полагают, что у Мальволио был реальный прототип, некий сэр Уильям Ноллис, королевский управляющий, однако определенных свидетельств тому не сохранилось. Тем не менее не приходится сомневаться, что Шекспир, создавая героев, часто представлял себе кого-то из современников: их актеры и изображали на сцене. Драматург никогда не упускал возможности позабавить лондонскую толпу.

Шекспир пользовался успехом, а значит, имел достаток. Возможно, его кошелек разбух после смерти отца; но откуда бы ни взялись у него деньги, точно известно: он купил в Стратфорде еще один участок земли, заплатив за него немалую сумму — 320 фунтов. Первого мая 1602 года он приобрел у Джона и Уильяма Комбов 107 акров плодородной земли и 20 акров пастбища близ деревушек Бишопстон и Уэлкомб. Он хорошо знал семейство Комбов и прекрасно понимал, что делает. Отныне он владел, говоря словами Гамлета, «обширным пространством грязи»[342]. Сомнительно, чтобы он относился к своей собственности с такой же иронией, как его герой. Тремя годами позже он прикупил еще кусок земли. Интерес Шекспира к земельным владениям обнаруживается раньше, в тексте «Гамлета» когда принц Датский поднимает череп и замечает, что, возможно, «этот молодец был крупным скупщиком земель, со всякими закладными, обязательствами, купчими, двойными поручительствами и взысканиями»[343]. Покупка земли в конце шестнадцатого века представляла собой сложный и утомительный процесс, и Шекспир в этой сцене невольно выразил свою досаду, пусть даже устами меланхоличного датчанина. Осенью 1602 года он также купил полакра земли с маленьким домиком и прилегающим садом на Чэпл-Лейн, как раз позади «Нью-Плейс». Домик, возможно, предназначался для слуги с семьей или же для садовника. А может, он служил местом уединения для самого драматурга?

Он явно ставил целью не только сколотить состояние, но и завоевать уважение у своих земляков. Между тем стратфордские власти, возможно, не были в восторге от источника его средств. В конце того же года в Стратфорде официально запретили играть пьесы и интермедии в здании ратуши. Так проявился провинциальный пуританизм, постепенно превратившийся в стойкую тенденцию не только в этом, но и в других районах Англии. Однако Шекспир все равно продолжал вкладывать деньги и тратить время на дела в Стратфорде, следовательно, все указанные выше соображения не очень-то его волновали. Жизнь Шекспира-драматурга протекала отдельно от жизни Шекспира-горожанина, и он никогда не пытался их объединить.

На этот счет он довольно упрям[344]

Шекспир был на сцене, когда «Слуги лорда-камергера» играли спектакли перед престарелой королевой. Выступали они в Уайтхолле 26 декабря 1602 года и в Ричмонде 7 февраля 1603-го. А полтора месяца спустя утомленная властью, одряхлевшая Елизавета скончалась. В последние дни она отказывалась ложиться в постель и целыми днями стояла, держа палец во рту, размышляя о судьбе государей. Королева умирала, и устраивать представления в такое время было непристойно, поэтому театры закрылись, а спустя пять дней Елизаветы не стало.

Многие, включая томившегося в темнице Саутгемптона, считали ее тираном, слишком долго пребывавшим у власти. Шекспира тогда критиковали за то, что он не написал ни единого хвалебного слова о покойной королеве — ни одной «скорбной слезы» не уронила его «медоточивая муза». Напомнив Шекспиру о его ранней поэме «Обесчещенная Лукреция», его попросили воспеть «похищение» Елизаветы «смертью, этим жестоким Тарквинием» но он отказался от этой чести. Одна из баллад, написанных в те дни, призывала «всех поэтов» оплакать королеву. Первым в списке поэтов, среди коих числился и Бен Джонсон, стоял Шекспир, однако он никак не отреагировал на призыв. В действительности у него не было причин скорбеть по поводу смерти королевы. Она отправила на плаху Эссекса и несколько близких ему людей, которых Шекспир хорошо знал.

И все же он не безмолвствовал. В ту пору он сочинил одну пьесу, изобразив в ней тошнотворную, пропитанную страхом атмосферу королевского двора незадолго до кончины Елизаветы. Это было не надгробное слово, а пьеса под названием «Троил и Крессида»; ее автор остро и мрачно высмеял самоуверенность и ханжество придворных. Высказывались догадки, что настроение пьесы определил провал восстания Эссекса в 1601 году, вызвавший у Шекспира ощущение подавленности и крушения надежд. Предполагали даже, что в образе Ахилла, скрывающегося в своей палатке, Шекспир вывел графа Эссекса. Находили сходство и других персонажей-греков с деятелями елизаветинского ancien regime[345], такими, как Сесил и Уолсингем, — но все лицемерные и своекорыстные придворные так похожи друг на друга.

Вряд ли цензор мог запретить публикацию пьесы, тем более что действие ее происходило в легендарные времена падения Трои. Эта эпоха была особенно любима елизаветинскими поэтами и драматургами, и всего лишь четырьмя годами раньше Джордж Чэпмен опубликовал свой перевод семи песен гомеровской «Илиады». Впрочем, в реестре книгоиздателей имеется запись о том, что Джеймс Роберте, издатель «Троила и Крессиды» имел право выпустить в свет эту пьесу только «при получении надлежащего разрешения»; возможно, с публикацией возникли трудности, о чем и свидетельствует такая необычная формулировка.

Миф о Троянской войне был одним из самых популярных среди всех античных историй, известных в елизаветинской Англии; он лежал в основе поэм Гомера и Вергилия. Многие любители древностей именовали Лондон новой Троей, «Troynovaunt» и полагали, что основали его потомки беженцев из павшего города. Однако в «Троиле и Крессиде» Шекспир сознательно опровергает легенды. Это пьеса, в которой ставится под сомнение традиционное преклонение перед троянским мужеством и греческой храбростью, открывается грубая, жестокая реальность, движущая обеими сторонами. Нет иных ценностей, кроме тех, что продиктованы временем и модой; здесь все продается и покупается, и любая человеческая ценность — всего лишь товар, который может быть куплен или продан на рынке. Такая авторская позиция выражала патриотизм Шекспира. Драматургу не позволили бы оплакивать с лондонской сцены печальную участь своей страны, но на древний мир цензура взирала снисходительно. Разве это не естественно — спрятать свою ярость в безопасном контексте?