Ходасевич без стеснения ругал советских руководителей, прежде всего личных врагов Горького – Троцкого и Зиновьева, но ругал отнюдь не с белогвардейских позиций:

Чего и ждать от людей, желающих сделать политическую и социальную революцию – без революции духа. Я некогда ждал – по глупости. Ныне эти мещане дождутся того, что разнуздают последнего духа мещанства: духа земли: землероба. Этому и коммунист покажется слишком идеалистом, и он удавит последнего попа на кишках последнего коммуниста. Впрочем, может быть и другое: Зиновьев будет висеть на моих, скажем, кишках, Троцкий на Ваших, а патриарх Тихон – на кишках профессора Павлова. (Я со смущением вижу, что затесался в слишком хорошую компанию: тут-то и сбудется поговорка, что на людях и смерть красна.)[539]

Революция духа – термин из символистского словаря, а вот ненависть к мужичку-землеробу Ходасевич в полной мере разделял с Горьким. Мещанство они тоже оба осуждали на словах, но явно вкладывали в эти слова разный смысл. В сущности, Горький был мещанином (в том значении, в котором это слово могло употребляться Ходасевичем) уж точно не в меньшей степени, чем Троцкий.

Однако ни Горький, ни Ходасевич не предвидели степени предстоящего ужесточения режима. Собственно, дружба их в эти годы была предопределена общим проектом, который как раз и был задуман совершенно без учета этой перспективы. Именно этот проект обсуждали в Герингсдорфе Горький с Виктором Шкловским за день до получения первого письма Ходасевича из Берлина. Двадцатидевятилетний Шкловский, за плечами которого была уже достаточно богатая биография (участие в событиях Гражданской войны – знаменитый сахарин в бронемашинах гетмана Скоропадского; членство в партии эсеров; бегство из Петрограда от чекистов по льду Финского залива), находился в поре своего короткого расцвета, за которым последовал более чем полувековой респектабельный упадок. Один из создателей формального метода в литературоведении, он выделялся среди своих товарищей природным талантом, темпераментом и особого рода “неакадемичностью”. В сущности, он был довольно поверхностно образованным человеком, не знал языков – зато физически чувствовал, что такое литература. Даже позднее, в годы вражды с формалистами, Ходасевич никогда не отрицал талант и ум Шкловского, а в 1922–1923 годах он, несомненно, получал удовольствие от бесед с Виктором Борисовичем. Ходасевич утверждал позднее, что идея журнала “Беседа” принадлежала именно Шкловскому, но если так, то предложения его упали на подготовленную почву: Горький думал о собственном журнале с момента отъезда из России, и еще весной 1922-го приглашал к сотрудничеству в этом гипотетическом издании Герберта Уэллса. В любом случае, практического участия в издании “Беседы” Шкловский почти не принимал: как раз в июле 1923 года, когда вышел первый номер журнала, он был прощен и вернулся в СССР, успев, впрочем, напечатать в “Беседе” несколько глав из “Zoo”.

По замыслу Шкловского и Горького, к которым присоединился Ходасевич и – на какое-то время – Андрей Белый (компания фантастическая по несочетаемости, если подумать), “Беседа” должна была объединять писателей, не разделяющих коммунистическую идеологию, сохраняющих независимость, но признающих советское государство и готовых с ним сотрудничать. На этом поле у “Беседы” был важный конкурент – берлинская газета “Накануне” вместе с литературными приложениями, орган сменовеховского движения. Один из ведущих участников “Накануне” Алексей Толстой активно обхаживал Ходасевича и Берберову в первые берлинские дни, но Горький попросил Владислава Фелициановича: “До свидания со мной – подождите принимать предложение «Накануне»”. Собственно, весной 1922 года Горький собирался затевать журнал именно в компании с Толстым, но за несколько месяцев их пути разошлись. Сторонники “смены вех” были в первую очередь патриотами-государственниками, готовыми принять большевистскую власть, поскольку она обеспечила единство и независимость России, и в надежде, что в условиях НЭПа советские руководители постепенно откажутся от своей вздорной марксистской идеологии. Андрей Белый в программной статье, напечатанной в первом номере журнала, противопоставляет себя и своих единомышленников и белоэмигрантам, для которых “нет России вне Праги, Берлина, Парижа, Белграда, Софии”, и сменовеховцам, для которых “культура России – культура правительства, сотворяющего из первозданного хаоса свою систему ценностей”. Но в чем именно была позитивная программа “Беседы”? Едва ли у основных авторов журнала были какие-то общие социальные или философские идеи. Слишком различны были эти люди.

Более чем естественно для позитивиста и “просветителя” Горького было введение в состав “ближайших сотрудников” журнала (то есть фактически членов редколлегии) академических ученых – антрополога Бруно Адлера, филолога-германиста Федора Брауна и публикация большого количества статей на самые разные культурологические темы, в частности обзоров современной английской, немецкой или американской литературы. Еще естественней – приглашение к сотрудничеству европейских “живых классиков”, писателей-реалистов с именами: Ромена Роллана, Джона Голсуорси, Луиджи Пиранделло, Стефана Цвейга, только что получившего известность франкоязычного румына Панаита Истрати. Будучи несомненным членом этого клуба, Горький относился к творчеству и к репутации каждого из своих собратьев по перу с необыкновенной серьезностью. Они тоже его уважали: многие материалы были предоставлены “Беседе” до публикации на языке оригинала и публиковались с эффектной пометкой – “переводится с рукописи”. Однако мир, в котором жили Белый, Ходасевич или Шкловский, был совсем иным. Уже в самом начале издания журнала произошел характерный инцидент: в первом его номере была напечатана скептическая статья Ганса Лейзеганга об антропософии, вызвавшая – само собой – резкую отповедь Андрея Белого в следующем номере.

Если научный отдел Горький поручил Брауну, а иностранных авторов приглашал сам, то за текущую русскую литературу, особенно в первое время, отвечал в основном Ходасевич. Можно сказать, что его старая, еще с 1910-х годов мечта о собственном журнале сбылась. Список авторов “Беседы” весьма характерен: с одной стороны – Муратов, Парнок, Лидин, Киссин (посмертная публикация) – люди, лично и литературно близкие Владиславу Фелициановичу; с другой – Берберова, ее сверстники и друзья, Лев Лунц, Николай Чуковский.

Из писателей-модернистов, лично от Ходасевича далеких, в “Беседе” публиковались Ремизов и Сологуб. К этому списку можно добавить еще Оцупа, чьи новые стихи, написанные в Берлине и потом в Париже, Ходасевичу, к собственному его удивлению, очень понравились. Вячеслав Иванов по просьбе Ходасевича отдал в журнал свои “Римские сонеты”, но к тому времени “Беседа” находилась уже при последнем издыхании и напечатать их не успела. И конечно, нельзя обойти вниманием посмертные публикации Блока.

Сам Ходасевич печатал в “Беседе” стихи, “Свадьбу Эльки” (перевод из Черниховского) и – по главам – создававшуюся как раз в эти месяцы книгу “Поэтическое хозяйство Пушкина”. Горький отдал в журнал свои короткие мемуарные рассказы – лучшее, что он написал в эти годы, а может, и за всю жизнь. Среди них – отрывочные воспоминания о Блоке, человеке, которым Горький восхищался и которого не мог понять. Но видимо, неслучайно талант писателя-реалиста смог в наибольшей степени раскрыться именно в то время, когда он