Ну а если… что, если в письме том жгучая ненависть? Может, и написано там одно-единственное слово, но такое, что не пережить…

Пожалуй, именно поэтому я и страшился этого послания. Да уж не сжег ли я его в прошлый раз?

Дело в том, что несколько недель назад, находясь в подпитии, я много чего сжег в камине. Не сказать, чтобы я был так уж пьян, просто озяб. Вернулся домой очень поздно, под утро, когда сумрак за окном начал рассеиваться, и оказалось, что слуга не положил в камин дров. «Да ведь в доме бумаг целые горы, — подумалось мне тогда. — Какого лешего их хранить?» И спустя полчаса в комнате стало тепло. Правда, дров тоже хватало, но я Бог весть сколько бумажного хлама побросал в огонь, даже фотографии.

Оставил только одну-единственную карточку той поры, когда мы еще не были знакомы, там она снята молоденькой курсисткой; фотографию эту я вставил в рамку, и она заняла место на моем письменном столе.

Зато все остальные снимки спалил беспощадно.

Что за удовольствие было наблюдать, как они горят! Уж не швырнул ли я заодно в огонь и то письмо?

«Перед кем же я праздную такого труса? — наконец задался я вопросом. — Оглянись вокруг, есть ли тут хоть одна живая душа? А если и был бы кто поблизости, с какой стати тебе бояться чьих-то насмешек?» — разговаривал я сам с собою и меж тем перерыл остальные шкафы.

Но все мои поиски оказались тщетны, письма я так и не нашел…. Зато меня осенила другая идея, и я взялся за телефонную книгу.

Отвлекусь еще немного, поскольку, к своей радости, попутно обнаружил кое-что.

В бытность свою в Южной Америке как-то раз я записал на листке бумаги для памяти:

«Подумать только, китайцы способны в течение всей жизни разглядывать один и тот же цветок, и им это не надоедает. А случись кому-нибудь спросить, что они в этом цветке нашли, ответят краткой усмешкой».

И следом другая запись:

«Плоскогорье М., у озер, второго мая.

— Напрасно терзаешь себя. Только представь, что вся жизнь протекала бы следующим образом: хочется паштета, а получаешь шоколад — конечно, шоколад тоже недурно, но тогда изволь с тем же чувством принимать и все остальное: вместо резвушки Юлии мечтательную Катарину, взамен умиротворяющего покоя — зажигательные зрелища и оглушительный грохот, вместо свирели — барабан, взамен французской розы — итальянский базилик… Стоит ли удивляться, что ты не находишь себе места, если все это, вместе взятое, — совсем не то, чего бы тебе хотелось? Спора нет, Юлия не единственная красавица на белом свете, а звуки пастушьего рожка приятны не для каждого слуха, но ежели тебе сладостно именно это! Всем известно, сколько мук приносит так называемая земная любовь, и хотя каждый человек вправе вожделеть любви и к ней стремиться, однако же не смей забывать, что стремление сердца твоего и готовность сносить в угоду страсти все муки ада — не более, чем дорожный указатель на жизненном пути твоем, о слабый человек! И если следуешь ты не заданному направлению, а сворачиваешь с указанного пути, тогда к чему твои жалобы? Ежели вожделенное счастье — справа, а ты идешь влево, не жди, что чаяния твои свершатся!»

Прочтя эти собственные свои заметки, я уже с более легким сердцем взялся за телефонную трубку, как ни антипатична была мне особа, которой я собирался звонить. Речь шла о мадам Лагранж.

Расчет мой оправдался, номер супругов Лагранж значился в телефонной книге, стало быть, они тоже вернулись сюда.

Мне повезло даже в том, что к телефону подошла сама мадам. Начало разговора тоже получилось удачным: голос мой звучал спокойно, даже чуть высокомерно, только руки по-прежнему дрожали. Как напала на меня дрожь в тот момент, когда я ее увидел, так и не унималась.

Не успел я назвать себя, мадам сразу же узнала меня по голосу.

— Ах, неужто это вы, капитан?! — воскликнула она, да так обрадованно, что я был тронут.

— Какими судьбами? Мы уж думали, вы навеки застряли в Индии, пленились ее сокровищами. Вы ведь туда отправились, если не ошибаюсь? — пустилась она в расспросы, безо всяких намеков и подковырок, самым искренним тоном. — Где уж вам помнить про нас, бедных парижан! Вы здесь проездом?

— Вроде того, хотя застрял тут надолго. — Разумеется, я поблагодарил ее за сердечные слова, но она не унималась.

— Помните тот дивный рождественский вечер, который мы когда-то совместно провели в Лондоне?

— Помню ли я? О, мадам, на память мне не приходится жаловаться, — с улыбкой ответил я. — Желаете — проверьте. Разбудите меня среди ночи через двести лет, и я вам без запинки перечислю, что мы пили тем вечером.

— Через двести лет? — печально повторила она. — Стоит ли загадывать так далеко, дорогой капитан? Видели бы вы меня сейчас — голова совершенно седая! У вас-то, наверное, ни единого седого волоска, — кокетливо пошутила она и вновь подтвердила, что тот рождественский праздник навеки сохранится в ее памяти. А уж она-то, бедняжка — то бишь супруга моя — до чего хороша была в тот вечер. И давай, по своему обыкновению, превозносить мою жену до небес.

— В юные годы дивной была красоты, чисто ангел пресветлый, поистине редкое чудо Господне…

— Вы так считаете, мадам? — Про себя же подумал: «Выходит, не одному мне так казалось, не случайно она вскружила мне голову…»

— А вы-то хоть помните ее, бедняжку? — грустно вздохнула мадам Лагранж.

Вопрос ее вызвал у меня досаду.

— Как не помнить, если уж я помню даже ликеры, какими мы тогда угощались! Одного не могу взять в толк, отчего вы называете ее бедняжкой, вот уже второй раз кряду!

Мадам Лагранж промолчала.

— Из сочувствия мне, что ли? Уверяю вас, в этом нет нужды. Бедняжка — оттого, что покинула меня? Но ведь она сама сделала свой выбор!

— Или вы имеете в виду, что она достаточно натерпелась в Испании, подвергая себя лишениям? Боже правый, да все невзгоды не оставили на ней ни малейшего следа, а это главное! Вот вы говорите, она, мол, хороша была в молодые годы, а по-моему, она и сейчас не хуже, чем в юности, и выглядит прекрасно. Сегодня, когда я встретил ее на улице…

— Алло, что же вы молчите?! — обеспокоенно воскликнул я. Чего мадам отмалчивается, к чему такая таинственность? — Быть может, она… снова вышла замуж? — проговорил я, и сердце у меня екнуло.

— О ком вы говорите? — нарушила наконец молчание мадам Лагранж.

— Как это о ком? — изумился я. — Побойтесь Бога, драгоценнейшая! Сперва интересуетесь, помню ли я ее, а теперь спрашиваете, о ком идет речь. Понятное дело, речь идет о бывшей моей жене, которую я, вновь заверяю вас, прекрасно помню. И хотел бы узнать ее адрес, потому и рискнул побеспокоить вас…