ноги — для устойчивости. Я ей не верю, хотя она старательно прищуривает один глаз. А потом спрашивает, как меня зовут.

— Ваня, — отвечаю я.

— Хуяня, — говорит она и исчезает в толпе, ловко перебирая конечностями.

Около елки уже начинается конкурс. Толстый мальчик-латыш забирается на табуретку, и под строгим взглядом жюри читает стишок:

Кярве сярве рей!

Ярве ярве, гей!

Шпротве ногте бей!

Ему вяло хлопают. Никто не понимает по-эстонски. Пунцовый, он неловко слезает с табуретки и получает от Деда Мороза двести грамм кока-колы. Стишок совсем чепуховый — единственно чего он заслуживает — хорошего леща. Дед Мороз это понимает, в его глазах горит тоска, а на запястье переливаются неземным светом настоящие «Бреге» пятьдесят четвертого калибра.

«Если все конкурсанты будут как этот, победить — раз плюнуть», — размышляю я.

«Динозавр!» — подсказывает сознание.

На табуретке оказывается зеленый мальчик. Он поправляет жабо, а потом объявляет:

Трубореактивный двигатель в хвосте!

— Что? — кисло интересуется тетушка- ведущая.

— Вирши, — поясняет зеленый мальчик и косит одним глазом на Деда Мороза, прячущего лицо в ладонях, а другим — на толпу. — Такая шняга, где пишется набело и сразу, но неизвестно зачем, по приколу, наверное, а уж опосля "Это фиаско, братан" здесь- фигачьте на рубку бабосиков свои кревайсы в поле откровений «Как йа поибалси и просралси в первый рас» на стендаповом поприще.

— Не надо, — твердо произносит Дед Мороз из укрытия. — Ты уже третий раз на конкурсе и каждый раз с одним и тем же. Зачем ты приезжал ко мне в парадное?

— Дайте атом, — плачущим голосом требует зеленый мальчик. — Я спою песенку Мамонтенка!

— Дайте атом! — просит он, пока его стаскивают с табуретки. Атома ему никто не дает. Он грустно затихает рядом со мной. Я спрашиваю его, зачем ему этот фуфловый атом. В ответ он всхлипывает и интересуется, как меня зовут.

— Ваня, — говорю я.

А он говорит, что его зовут Прцыкль и он с Альдебарана. Если он и сегодня не улетит, то мама его прибьет, так как он всего лишь просился погулять пару световых часов. И атом вовсе не фуфло, атом вовсе и топливо для его корабля. Я пытаюсь возразить, что этого атома у нас в поселке жопой ешь, но меня прерывают.

Потому что к табуретке выносят нового участника — говорящую голову.

— Мрааааась! Мраааась! Сеееерить! — вопит голова. — Упрууууго!

— Гениально! — шепчутся тетки в толпе. — Великолепно! У этого мальчика трагедия, знаете?

— Какая?

— Живет в Воронеже.

— Боже! Такой талантливый и такая беда!

Голове вручают подарок — маленькую тележечку, она объезжает толпу, отдавливая ноги. Мотается по залу собирая на колеса серпантин, а за ней бегает друг — мальчик — гусь. Когда тележка останавливается он закидывает свою голову назад и страшно гогочет, вот так:

— Га-га-га!

— Как тебя зовут? — спрашивает у меня голова.

— Ваня, — отвечаю я, на что она вопит на меня:

— Мраааась! Гоооовно!

Я немного пугаюсь и, когда он отъезжает, осторожно плюю ему на макушку.

Следом на табурет забирается мальчик с фальшивыми усиками, которого выдает вываливающаяся из шортиков лишняя нога.

— Володимир! — нарочитым басом представляется он и, на удивление хорошо, исполняет:

Джё ле такси,

И ва па парту

И марш па о сода…

Пока она поет, я пересматриваю наши с бабулей заготовки, состоящие из: здравствуй, Дедушка Мороз, борода из ваты.

Жиган — всегда действует по обстановке, — говорит бабушка.

* * *

— Эй! Мамонтенок! — придушено зову я. Зеленый мальчик вздрагивает. Снег засыпает его, засыпает город, засыпает смутно угадывающийся купол Исаакия.

— Ваня?

— Ваня, Ваня, — успокаиваю я, — держи.

Кидаю в ноги тяжелый бумажный пакет, светящийся спокойным зеленым цветом. Он понимает, что в нем. Суетится, а потом поднимает глаза, на которых кипят слезы и говорит по-питерски:

— Выражаю вам свою глубочайшую благодарность!

— Лети домой уже, — отвечаю я и топаю к вокзалу. В моем кармане греются сто тонн денег.

Шаг правой ногой (не на конкурс)

дата публикации:16.12.2020

Я крашу садовый сарай миссис Лиланд. Краска лениво капает, каждая капля вытягивается, словно боится расстаться с кистью, а потом теряется в траве. На банке написано: «Голубая Балтика» — готов поклясться, что никто из моих приятелей не знает, что такое «Голубая Балтика». Даже ходячая энциклопедия Рубинштейн. Даже он.

Балтика, для нас — что-то далекое, из другой Вселенной. Расположенное на невероятном расстоянии. В десятках метров от нашего понимания. Кисть ходит неровно, цепляясь за торчащие щепочки. Вокруг них краска собирается крохотными потеками. От этого кажется, что стена покрыта маленькими горошинами. Мне лениво исправлять брак, и я оставляю все как есть. Если не приглядываться, то моя работа выглядит идеально.

Известно, что шаг правой ногой на пару миллиметров больше, чем левой. Всего на пару миллиметров. И эта небольшая величина совсем не очевидна. В нее трудно поверить. Так же трудно, как и в то, что земля круглая. Особенно, если твой путь начинается от дивана, а заканчивается холодильником. Пара шагов по комнате, когда нужно собраться и пройти эти пять-шесть самых трудных метров в жизни.

Вот, когда у тебя впереди вечность, но ты думаешь о прошлом, тут другое дело. Шаг, еще шаг. И ты уже отклонился на пару десятых градуса. Не то, чтобы очень много. Несущественно. Всего на пару десятых. Но через сорок тысяч восемьсот семьдесят семь шагов ты вернешься туда, откуда начинал. Вернешься несмотря на то, что шел вперед. А может быть и потому что просто шел вперед.

Я оставляю стену подсыхать и принимаюсь красить раму микроскопического бесполезного окошка, красиво переплетенного поперечинами, имитирующими фальшивый стиль средней Англии. Чтобы не запачкать стекло, приходится подкладывать картонку. Через сорок тысяч восемьсот семьдесят семь шагов я вернулся туда, откуда начал. Хотя, конечно, не совсем туда. Прошлое отпало как высохшая шелуха. Я растерял его полностью, и теперь довольствуюсь