не успел. Вошедший хорунжий бросил короткий взгляд на арестантов, снял фуражку и устало потер потные волосы. В слабом свете, пробивающемся через открытую бронезаслонку его лицо с ввалившимися глазами, казалось Адамовой головой.

— Пшибыл, Штычка, — произнес он.

— Тутай, пан хорунжий!

— Готовы послужить Родине?

— А что не послужить, пан командир? — начал было пан Штычка, — вот предположим на Запецеке….

— Дощч! Хватит!! — быстро прервал его хорунжий, припомнив чем заканчивались разговоры с худым, лупоглазым пехотинцем, которого «Генерал Довбор» подобрал в Городе. — Все расскажешь пану ротмистру. Он такие разговоры любит. Идите за мной.

Они вышли из карцера и двинулись темными переходами к контрольной платформе, остановившись на пару минут у кухни. Куда отпросился Пшибыл, чтобы прихватить забытые при аресте кисет с табаком и трубку.

— Только быстро, лайдак, — разрешил хорунжий, который несмотря на мрачный вид относился к солдатам хорошо. Пройдя полутемный пулеметный вагон они выпрыгнули из него на свет, к обложенной мешками с песком контрольной платформе. На которой все было готово к отправке смельчаков на смерть: стоял сиятельный Тур-Ходецкий с саркастически улыбающимся Дюбреном, а рядом опасливо терся ксендз Крысик, щурившийся на свету в поисках исходившей от снежных полей Скучного декабря опасности. Отцу Бенедикту хотелось поскорей отделаться от священной обязанности напутствия героев на убой и скрыться в убежище за броней. Внизу на насыпи построились экипажные страдальцы, тоскливо разглядывающие усевшихся на деревьях ворон.

— Глянь, Мацек, какая жирная, — переговаривались в рядах.

— Справа? То да, как гусь, — подтверждал Мацек. — Курррва! Як только ветку не обламывает? Такую хоть в котел, хоть запечь — везде пойдет. Курить есть, братцы?

— Ниц нема. Солома только.

Черные птицы гастрономических убеждений жолнежей не разделяли, почему сохраняли безопасную дистанцию — на которой подбить их выстрелом было невозможно.

Когда на платформе появились санитар с паном Штычком, сопровождаемые тенью скользившим за ними хорунжим, Тур-Ходецкий ласково улыбнулся и развел руки, как дядюшка, встречающий голодных племянников из города. Перно мягко переливалось в нем и его сиятельство даже приобнял каждого, приказав им налить.

Проследив за тем, как бывшие арестанты, ошеломленные свалившимся на их головы счастьем, пьют, он повернулся к притихшему строю:

— Мои солдаты! — громко сказал он, — Камраты! Сейчас мы отправляем на жестокий бой, двух наших солдат. Двух отважных сыновей Католической церкви, истинных патриотов Польши, согласившихся пожертвовать собой ради нашей победы. Своими возможными смертями они проложат дорогу нам, их благодарным товарищам! Впереди их ждет коварный враг, который затаился, чтобы ударить по нам. Холерни большевики, эти варвары с востока, несколько веков угнетали нашу с вами Родину. Настал момент пожертвовать собой ради…

Пшибыл, до которого стало доходить, что его в данный момент посылают на смерть, растеряно булькнул и раскрыл рот. И тут же закрыл, встретившись взглядом с хорунжим, в глазах которого читались самые неприятные последствия невысказанных возражений. Из рядов построившихся под платформой солдат послышались смешки: там виднелись разбитые губы, носы и синяки. Всего несколько часов назад часть из экипажных дралась в узком проходе у кухни. Теперь каша из лошадиной задницы выходила кухонным боком, и это не могло не радовать. Хотя были и сочувственные лица, солдатская доля на войне одна на всех, просто кому-то везло больше, а кому — меньше. И неизвестно, что случится с тобой дальше. Весь этот голод, холод, обиды и ссоры Скучный декабрь перекрывал с лихвой.

— Посмотрите в их лица! Взгляните в лицо истинного польского патриотизма и самопожертвования! — театрально жестикулируя, продолжил речь пан Станислав.

На лица будущих героев стоило посмотреть: санитар с заплывшим, налившимся фиолетовым синяком под глазом, вымазанный засохшей кровью, растеряно скользил по собравшимся взглядом, а отставной флейтист вытянулся во фрунт.

«Все равно хуже уже не будет. Что случилось, то и случилось». — размышлял он. — «А то и схожу в разведку, может медаль дадут».

«А может и крест тебе деревянный выдадут», — встрял пан Вуху, появившийся из пустой бутылки, валявшейся в соломе. Покойный закрочимский десятник сноровисто встал на крыло, как откормленная мясная муха и присел на погон, продолжавшего разглагольствовать о долге и смерти ротмистра Тур-Ходецкого. — «Каждому по делам его отмеряют».

«А какие у меня дела?»- поинтересовался музыкант. — «Служу, никого не трогаю».

«А это неважно. Все служат, но каждому уже свое отмерено», — уверил его назойливый собеседник, — «Кому медаль, а кому крест без имени. Покурить трошки есть у тебя?»

«Нету», — признался Леонард, — «Может на дорогу выдадут. Чтоб веселей было разведывать. Идти — то далеко, мало версты две».

«Может и две, а может идти и ехать потом». — загадочно произнес пан Вуху и брызнул в сторону, где с еле слышным хлопком исчез. Потому что закончивший речь ротмистр снял рогатувку, настала очередь благословления отца Крысика.

Боязливый падре вышел вперед и с больным недоумением узнал в одном из будущих героев худого пехотинца, который кукарекал на заменявшей завтрак проповеди. Из- за этого обстоятельства благословление мучеников на подвиг вышло скомканным, ксендз проблеял несколько дежурных фраз о долге сынов перед церковью, по большей части повторяя слова командира бронепоезда, потом зачем-то вручил музыканту свои четки. А потом наскоро осенил Пшибыла и Штычку крестным знамением и торопливо отбыл в командный отсек «Генерала Довбора».

Топая по насыпи к открытому люку падре благословил еще железнодорожную команду броневика, трусящую шлак из топки под руководством инспектора. Благословленные механики прекратили безостановочную матерную ругань, сдернули шапки и замерли, наблюдая как тщедушный ксендз карабкается в броневагон.

Фамильный герб Рубинштейнов

дата публикации:13.01.2021

Люди обычно строят песчаные замки собственных убеждений на зыбкой почве того, что скупо отсыпает жизнь. Опыт, обстоятельства, пара неприятностей, быт, дети, акции в сетевых магазинах, рождения- свадьбы- похороны. Когда же весь этот хлам гибнет под мощным напором неприятностей, большинство впадает в уныние. Заламывает руки и плачет. Девять из десяти. Но Рита из другого теста, той тонкой прослойки, которая взрывается и пытается решить все проблемы разом за пару секунд.

Я рассматриваю голубую краску, въевшуюся под ноготь. Дойти до истины, не имея иных фактов, кроме красного лифчика в корзине для белья — почти невозможно. Да и что такое истина в насквозь лживом мире? Призрачная