— Может, вам кажется, солдат, что эти маневры — штука суровая? Ни черта она не суровая. Если бы за маневры отвечал я, у меня под бомбардировкой ходили бы все. Форма профессионала должна быть в крови — и только так.

— В крови, сэр? — удивился я.

— Пусть кого-то убьют, зато остальные научатся, — заявил Порицкий. — А это разве армия? Сплошные нормы безопасности, сплошные доктора, я за шесть лет ни одного обломанного ногтя не видел. Так профессионалом не стать.

— Не стать, сэр — подтвердил я.

— Профессионал видел все, его ничем не удивишь, — сказал Порицкий. — Что ж, солдат, завтра вам предстоит увидеть настоящую солдатскую кухню, какой не было сто лет. Газовая атака! Заградительный огонь! Битвы на огневых рубежах! Штыковые дуэли! Рукопашный бой! Вы рады, солдат?

— Я что, сэр? — переспросил я.

— Разве вы не рады? — повторил Порицкий.

Я взглянул на Эрла, потом снова на капитана.

— Конечно, рад, сэр, — ответил я. Потом покачал головой — медленно и со значением. — Да, сэр. Рад, еще как рад.

Если служишь в Армии мира, где полно всяких новеньких военных штуковин, что тебе остается? Только одно: верить в то, что тебе говорят офицеры, даже если это — полная ахинея. А офицеры со своей стороны должны верить в то, что им говорят ученые.

Короче, простому человеку во всем этом не разобраться — впрочем, возможно, так было всегда. И когда капеллан заливал нам насчет того, что надо жить верой и не задавать лишних вопросов, он просто ломился в открытые двери — эту истину мы уже вызубрили.

И вот Порицкий наконец сказал нам, что мы будем атаковать с помощью машины времени — но у простого солдата вроде меня никаких умных идей по этому поводу не возникло. Я сидел чурбан чурбаном и разглядывал штыковой упор на моей винтовке. Нагнувшись вперед, так что передняя часть моего шлема уперлась в дуло, я разглядывал штыковой упор, как чудо света.

Вся часовая рота — человек двести — сидела в большом окопе и внимала Порицкому. Правда, на него никто не смотрел. А он дождаться не мог того, что должно было грянуть, его распирало счастье, и он верил, что все это происходит с ним не во сне, а наяву.

— Воины, — говорил этот полоумный капитан, — в пять ноль ноль часов артиллерия проложит две трассирующие линии, одна в двухстах ярдах от другой. Эти линии обозначат края луча машины времени. Между этими линиями мы идем в наступление. Воины, — продолжал он, — между этими трассирующими линиями будет пролегать сегодняшний день, но одновременно и восемнадцатое июля тысяча девятьсот восемнадцатого года.

Я поцеловал штыковой упор. В небольших количествах смесь масла с железом мне нравилась, но это еще не повод, чтобы разливать ее по бутылкам.

— Воины, — вещал Порицкий, — вам предстоит увидеть такое, от чего седеют гражданские. Вы увидите контрнаступление американцев против немцев в давние времена, в Шато-Тьери. — Счастье из него так и перло. — Воины, — продолжал он, — это будет мясорубка в аду.

Я повел головой вверх и вниз, чтобы мой шлем сыграл роль насоса. Он подкачал мне на лоб немного воздуха. В такие времена отдушиной становится любая мелочь.

— Воины, — гнул свое Порицкий, — говорить солдатам «не бойтесь» — это не по мне. Не по мне говорить солдатам, что им нечего бояться. Это для них оскорбление. Но ученые сказали мне, что тысяча девятьсот восемнадцатый навредить нам никак не может, равно как и мы не можем навредить тысяча девятьсот восемнадцатому. Мы для них будем как призраки — а они будут призраками для нас. Мы будем проходить сквозь них, а они — сквозь нас, будто мы — дымовая завеса.

Я приблизил губы к дулу винтовки и дунул в него. Никакого посвиста не последовало. Может, оно и хорошо, а то я нарушил бы мирный ход собрания.

— Воины, — не унимался Порицкий, — жаль, что вам не удалось проверить свои силы тогда, в тысяча девятьсот восемнадцатом, вы столкнулись бы с худшим, что бывает на фронте. И стали бы настоящими солдатами — в лучшем смысле слова.

Никто не возражал.

— Воины, — говорил этот великий мастер военной науки, — можете представить себе, что почувствует противник, когда увидит на поле битвы призраков из тысяча девятьсот восемнадцатого? Он растеряется и не будет знать, во что стрелять. — Порицкий разразился хохотом и не сразу овладел собой. — Воины, — продолжал он, — мы подкрадемся к противнику сквозь призраков. А когда сблизимся с ним — тут-то он станет молить Бога, чтобы мы оказались призраками, тут-то он пожалеет, что родился на свет.

Противник, о котором он говорил, располагался в полумиле от нас и представлял собой линию бамбуковых шестов с привязанными к ним тряпками. Но Порицкий проникся к бамбуковым шестам и тряпкам невероятной ненавистью.

— Воины, — сказал Порицкий, — если кому-то из вас позарез надо в самоволку, лучшей возможности не представится. Всего-навсего пересеките одну из трассирующих линий, пройдите через луч. И тогда вынырнете в тысяча девятьсот восемнадцатом, на полном серьезе — тут уж никаких привидений. И не родился еще тот военный полицейский, который кинется вас отлавливать, потому что если кто эту линию пересек, назад дороги нет.

Мушкой винтовки я поковырял между передними зубами. И сделал собственный вывод: для профессионального солдата самое большое счастье — когда он может кого-то укусить. Но мне, конечно, таких высот не достичь никогда — это я знал точно.

— Воины, — произнес Порицкий, — перед часовой ротой стоит задача, ничем не отличающаяся от тех, какие стоят перед любой ротой с на ала времен! Задача вашей часовой роты — убивать! Вопросы есть?

Военный кодекс всем нам зачитывали. И мы хорошо знали, что задавать разумные вопросы — хуже, чем зарубить собственную матушку. Поэтому вопросов не было. Подозреваю, в таких случаях их не было никогда.

— К бою готовсь! — распорядился Порицкий.

Мы выполнили команду.

— Штыки примкнуть! — приказал Порицкий.

Мы и тут не подкачали.

— В наступление, девочки? — спросил Порицкий.

О-о, этот человек был отменным психологом. Я понял, что в этом главное отличие офицера от рядового. В такой момент сказать нам «девочки» вместо «мальчики» — да мы так разъярились, что в глазах потемнело.

Ну, сейчас мы порвем весь этот бамбук с тряпками в такие клочья, что делать удочки да лоскутные одеяла больше будет не из чего!

Находясь в луче этой чертовой машины времени, ты испытывал странные чувства — тебя будто одолевал грипп, на глазах были бифокальные очки, предназначенные для человека с никуда не годным зрением, при этом ты словно оказался внутри гитары. Если это устройство не улучшить, едва ли оно станет популярным, а про безопасность и говорить нечего.

Поначалу никакого народа из тысяча девятьсот восемнадцатого мы не увидели. Увидели только их окопы и колючую проволоку, чего на самом деле уже не было. Мы шли по этим окопам, будто их покрывали стеклянные крыши. Мы шли через колючую проволоку, но штаны оставались целыми. То есть проволока и окопы были не нынешними, а из тысяча девятьсот восемнадцатого.