Смирительные рубашки теперь, на пороге двадцать первого века, не нужны. Буйство любого, решившегося на сопротивление больного кратковременно и быстротечно. Как только сонную тишину больницы прорежет утробный звериный вой, два дюжих медбрата, сияя сизыми от утреннего бритья подбородками, швыряют в жесткую панцирную койку корчащееся протестующее тело, «фиксируют» его, то есть привязывают к кровати специальными ремнями-перемычками… Затем еле слышная, точно комариная, боль от укола, последний вздох перед падением в пропасть — и по жилам разливается огонь. Кровь пузырится, как минералка углекислыми пузырьками, вскипает, накатывает на мозг, кутает его спокойствием, сном, пеленает, точно крикливого младенца. Кратковременное забытье… Потом мертвая тишина вокруг. И сны, сны, сны, сны…

Как началась больничная обморочная жизнь, так и продолжалась… Течение той реки, что властно и умело несла его в своем лоне, ни на секунду не отпуская и ни на йоту не изменяя направления движения, было сильным, тягучим и беспощадным. С ним невозможно было бороться, его нельзя было победить. Можно только отдаться ему, плыть в странной невысказанной надежде, изредка даже помогая себе рукой — авось да прибьет тебя к противоположному берегу, авось да зацепит твое разбухшее от речной сырости тело за береговой куст краснотала, а там и выбраться тишком на берег можно… Призрачна эта надежда, но ведь без надежды не выживешь один на один с хитрыми врагами в белых халатах, вооруженными вместо пистолетов холодными шприцами, вместо пуль — таблетками…

Среди таких больных часто встречались «косяки» — те, кто пытался «откосить» от судимости, кантуясь в психушке. Их выдавал слишком живой, интересующийся мелочами больничной жизни взгляд. Впрочем, «косяки» иногда спохватывались и придавали своей физиономии слегка задумчивое и тупое выражение, подмеченное у настоящих больных. Чаще всего это были матерые уголовники, которые решили пойти «по шизе». Такое лицедейство мало помогало — опытные врачи быстро пробивали «косяков» лошадиными дозами наркотиков, раскусывали их, и вскоре те бесследно исчезали из больницы. Но некоторые из них, особенно настырные, упорно возвращались с зоны в знакомые стены. Ведь здесь так тихо и сытно…

Но лагерники — особый народ. Изредка они срываются. Допустим, не поделили что-нибудь с приятелем или им чем-нибудь не угодили местные порядки. И тогда они решаются на протест. Окон нет, стены обиты мягкой тканью — ори сколько влезет, все равно никто не услышит, лезь на стенку, стучи головой, даже синяка не набьешь. В белой двери — зарешеченное окошко. В него то и дело посматривает любопытный санитар: отвоевался ли «протестант», образумился ли. Хоть целые сутки выпускай пары, матерись во всю глотку — никто тебе слова поперек не скажет. Пока силы не кончатся, наслаждайся полной свободой и вседозволенностью безумия.

А когда буйный уже присмирел, лежит на полу «надзорки», исходя от душевной слабости мочой и калом, его берут под белы руки и, тихого, смирного, ведут, точнее, несут в палату. Ноги его волочатся сзади, заплетаются, мокрые штаны противно хлопают по ляжкам, глаза в кучку — сознание рвется, как ветхая ткань под напряжением, изо рта тянется прозрачная нитка слюны. «Отвоевался, милок…» — заботливо качают головами санитары, кладут безжизненное тело в койку, фиксируют его, почти по-матерински заботясь о своем подопечном.

— Сейчас укольчик сделаем, и спатиньки, — заботливо поет Зинаида Васильевна, втыкая иголку в напряженное бедро.

Ее обширная грудь в вырезе халата живо шевелится, притягивает к себе взгляд.

Глазные яблоки закатываются, белки глаз смотрят на мир точно страшные бельма. Укол — отрывается он от грешной земли и летит, словно ангел, в безвоздушном пространстве навстречу теплому забытью наркотического сна.

А другим больным, взволнованным бунтом своего товарища, внеплановый «завтрак» — три таблетки в ярко-желтой упаковке. Чаще всего это реланиум, слабенький и безобидный, лишь немного приглушающий раздражение происшедшим и вызванное инцидентом чувство безотчетной тревоги.

По очереди медбрат подходит к каждому пациенту и кладет таблетки в покорно разинутый рот. Больной делает глотательное движение и снова послушно раздвигает челюсти — для проверки. Вздыхая, медбрат осматривает ротовую полость, пальцем проверяет, не спрятал ли хитроумный псих лекарство в защечных мешках, за губой, под языком. Палец мокрый, пахнет табаком и чем-то острым, медицинским. Если все чисто, медбрат добродушно бросает по-приятельски: «Ладно, пасть закрой…» — и направляется к следующему, а тот уже с готовностью разевает рот.

И беда тому, кто решится для каких-то своих целей утаить таблетку (из желания ли скопить побольше, чтобы потом выпить все разом и махом покончить с бренностью своего существования, или просто не желает целыми днями плавать в белесой одуряющей мути), — его, тихого «протестанта», ждет участь едва ли менее суровая, чем «протестанта» активного. Ему на ночь всыпят не какого-нибудь слабенького димедрольчика или сульфазина, а накачают по полной программе, так что не то что маму-папу забудешь, а и своего имени неделю не вспомнишь…

Поэтому лучше затаиться, прикрываясь мнимой покорностью. Лучше отказаться от бунта. Лучше стать безмолвным истуканом с пустыми глазами. Но только до поры до времени… До поры до времени…

В ту ужасную, кошмарную ночь Александра пролежала без сна почти до самого рассвета, уставившись неподвижным взглядом в темноту, кусая губы. То, что случилось с ней, — это ужасно… Ужасно несправедливо! Она так долго готовилась к встрече, придумывала, изобретала, истратила кучу денег! А вместо этого!.. Вместо незабываемого рандеву с возлюбленным ей достался вечер с законным супругом, да того еще и разобрало, как на грех. Целую ночь не давал заснуть…

А что она могла сделать? Ничего… Она не поверила, когда муж предупредил, что собирается неожиданно нагрянуть к ней, не ожидала, что он выполнит свое обещание. Ведь прежде он всегда звонил ей, перед тем как остаться, и предупреждал: «Милая, готовься, я еду!»

Лежа в темноте с раскрытыми глазами, Александра мрачно усмехнулась. Грех, конечно, жаловаться… Все прошло довольно удачно. Преступления против супружеской верности до сих пор успешно сходили ей с рук. Он не появился — кстати, почему? Как посмел?!

Откинув одеяло, Александра осторожно приподнялась на постели, спустила ноги на пол, нашарила тапочки. Только бы муж не проснулся, разбуженный ее шевелением!

Она накинула пеньюар и на цыпочках прокралась на кухню, плотно прикрыв за собой дверь. Из-под розового полупрозрачного халатика еще виднелись кожаные ремешки с черным агрессивным кружевом.

Прикусив губу, чтобы не расплакаться, она набирала номер:

Трубку долго никто не брал. Еще бы, три часа ночи, он, наверное, спит без задних ног.

Долгие гудки… Спит? Спит, но только узнать бы, где и с кем… Уже, наверное, и мертвый бы проснулся от такого трезвона. Ну так и есть! Наверное, забурился на всю ночь к своим девкам. Ну и подонок! После всех обещаний…

— Да, — глухо прозвучал в трубке сонный голос.

— Это я, — прошептала Александра, явственно всхлипнув.