href="ch2-79.xhtml#id1131" class="a">80, сына папиного партнера, мальчика приблизительно одного возраста со мной. В отличие от моих крошечных и неказистых оловянных солдатиков, его игрушечные солдатики были величиной с палец. Мы довольствовались кроликами, а у Даниэля была собственная обезьяна, которая с визгом скакала по комнате и корчила нам гримасы из-под потолка, вскарабкавшись по гардинам на карниз.

Строительство железной дороги Петербург – Гельсингфорс81, которым руководил дядюшка, тогда еще не было завершено, поэтому до столицы Финляндии приходилось добираться по морю. Это плавание по Финскому заливу было первым ярким впечатлением той поездки: все наше семейство, за исключением дедушки, не боявшегося качки, страдало морской болезнью, так что он с нами изрядно помучился. Ему любезно помогал граф Строганов, проявивший особенную заботу обо мне и опекавший меня, как добрый самаритянин.

Наконец впереди показалась наша цель: приветливый город, раскинувшийся на изрезанном бухтами полуострове в окружении множества островов. Не задерживаясь в Гельсингфорсе, мы устремились прямо в Линднес.

С родовым поместьем Шернвалей у меня связаны самые приятные воспоминания. Позже я много раз бывал в Линднесе, и меня всякий раз встречали с сердечной любовью.

Шернвальское гостеприимство дополнялось еще и поистине сказочной добротой нашей тетушки Софи82, жизнь которой я не могу не сравнить с жизнью святой. Любая попытка описать эту удивительную женщину обречена на неудачу: любые слова выглядели бы банальностью. Поэтому я не стану даже пытаться это сделать.

Неудивительно, что и ее дети – Лилли, Мари, Хенрик и Кнут – тоже каждый по-своему были необычайно милы.

Старинный дом привольно раскинулся на берегу озера, принадлежавшего Шернвалям. Позже я увидел это озеро метрах в четырехстах от поместья: оно сместилось в сторону в результате дренажных работ, имевших целью расширение лугов. Дом окружали хозяйственные постройки, кладовые, павильон для гостей и – не могу не упомянуть – домик для отправления естественных надобностей, в необычном обустройстве которого проявилась трогательная забота о разных объемах тела посетителей. Поскольку частым и желанным гостем Шернвалей был дядюшка Шарпантье83, человек необычайной толщины, в упомянутом домике имелось три стульчака разного диаметра: один для нормальных взрослых, второй для детей и третий, огромный, для доброго дядюшки Шарпантье. Об этом дядюшке, которого я, впрочем, никогда не видел, говорили, будто он так толст, что у него уже дважды лопался живот. Поэтому в моем воображении этот дядюшка играл особую роль.

В Линднесе мы в полной мере наслаждались помещичьим образом жизни – бродили по лесу, ловили раков, купались в озере (причем я категорически отказывался купаться вместе со своими прелестными кузинами, которые были старше меня на год и на три года, и вообще с «девчонками»), скакали верхом, дурачились. Все это было чудесно, но самым веселым занятием было вместе с Лилли и Мари гоняться в свинарнике по щиколотку в грязи за хрюкающими и визжащими свиньями. Это было незабываемое время! Однако все кончается, даже длинные российские школьные каникулы.

10. Школьные будни в Москве

Я еще ничего не рассказал о предпринятых моими родителями попытках обучать меня разным наукам. Должен признаться, это будет неприятная для меня исповедь. Впрочем, в свое оправдание могу заметить, что причина тому заключалась не только во мне, но отчасти и в довольно курьезных представлениях о воспитании детей, которые, судя по всему, возобладали в обществе в 60‐е годы, во всяком случае, в России.

Когда мне исполнилось пять лет, у моей дорогой матушки было восемь детей, семеро из которых жили под родительским кровом. Три мои сестры воспитывались дома. Моему младшему брату Вильгельму84 была два года, и мамочка, верно, уже предчувствовала, что аист принесет еще Эмми85. Одним словом, она света белого не видела из‐за своей роли наседки. Чтобы хоть немного облегчить ей жизнь, меня в пять лет отправили в школу.

Директор школы при реформатской церкви господин Керкоф даже набрал ради меня и своего сына Рене отдельный класс, но то ли потому, что он считал нас вундеркиндами, то ли потому, что мой отец переоценил педагогический талант Керкофа, я с первого класса должен был одновременно учиться читать и писать сразу на трех языках: немецком, русском и французском, в дополнение к арифметике и Закону Божьему. И хотя я, как и все мои одноклассники, мог с грехом пополам изъясняться на этих трех языках, все же ожидаемые от меня результаты оказались мне недоступны. Как я ни старался, сколько бы слез отчаяния ни проливал, голова моя решительно отказывалась усваивать всю эту премудрость. Я просидел в первом классе четыре года, так и не добившись ничего, кроме почетного прозвища «старейшины».

В конце концов мой отец пришел к выводу, что, возможно, меня следует перевести в другую школу. Его выбор пал на гимназию Креймана, где преподавание велось на русском языке. В то время она считалась лучшей школой в Москве. В ней я проучился с весны 1870 по май 1874 года и был учеником четвертого класса, когда наша семья переехала в Германию86.

У Креймана я хотя бы кое-чему научился, однако для того, чтобы быть принятым в пятый (!) класс гимназии Витцтума в Дрездене, мне пришлось почти все лето брать частные уроки. Определенную роль во всем этом, по-видимому, сыграл и переход на другой язык.

Следует отметить, что в гимназии Креймана, где работали хорошие педагоги, я получил бы больше знаний, если бы не мое привилегированное положение: господин Крейман в свое время служил в конторе моего отца, не отличаясь, впрочем, особым рвением и коммерческими способностями. Поэтому, когда он, по его мнению, обнаружил в себе талант педагога, отец не сильно огорчился, расставаясь со своим бывшим подчиненным, и даже помог ему при основании упомянутой гимназии денежными средствами. Благодарность господина Креймана за эту помощь выразилась в излишней снисходительности по отношению ко мне.

Из всех одноклассников по-настоящему близки мне были лишь двое: Иван Павлов, впоследствии директор дисконтного банка в Москве87, и Сергей Сазонов, будущий министр иностранных дел88 и один из главных виновников начала Первой мировой войны. С Сазоновым меня связывала тесная дружба. Однажды он написал мне в альбом такое сентиментальное признание:

Перо мое писало,

Не зная, для кого,

Но сердце мне сказало —

Для друга своего89.

Я потом больше никогда не видел его. Даже переселившись в конце 1910 года в Петербург, я избегал встречи с ним, уже министром иностранных дел. Ведь для меня, немца,