отдать должное и сегодня. Я не выучил уроки и, чтобы не идти в школу, притворился больным. Тем более что это было так заманчиво – немного «поболеть» дома. Во-первых, больному полагалось особое питание, например вкусный куриный бульон, курочка с рисом. Во-вторых, – и это главное – кровать больного перемещали в мамину спальню, так что можно было полдня болтать с дорогой мамочкой и слушать сказки и истории, например «Мальхен и вязальная спица»69.

Итак, притворившись больным, я успешно изобразил ужасные боли в животе. Мне удалось внушить матушке чувство глубокой жалости, и, чтобы избавить меня от страданий, она решила прибегнуть к касторке, которую я, мягко выражаясь, не жаловал. Это решение противоречило моим планам. Но, как говорится, голь на выдумки хитра. Как только матушка отлучилась из комнаты, я, недолго думая, вылил касторку в свой ночной горшок, присовокупил к содержимому свой совершенно нормальный стул, и мама, вернувшись, с удовлетворением констатировала положительный результат лечения.

4. Братья и сестры

Потребовалось бы много места, чтобы подробно рассказать обо всех моих десяти братьях и сестрах. Между нами сложились прекрасные отношения, и узы братской любви, связывавшие нас, успешно выдержали все жизненные испытания.

Правда, в детстве братская любовь не всегда способна была преодолеть наш эгоизм. Особенно ярко это проявилось, когда Адель слегла с «нервной горячкой», как тогда называли тиф70. Мы, трое ее братьев, не придумали ничего лучше, как прилипнуть к стеклянному шкафчику с разными безделушками и затеять дискуссию, кому что достанется из «наследства» сестры в случае ее смерти.

И когда смерть и в самом деле вырвала из наших рядов с детства страдавшего болезнью сердца Роберта71 на двадцать четвертом году его жизни, я, несмотря на свои двенадцать лет, странным образом недолго предавался скорби о нем. По-видимому, душа ребенка все же просыпается гораздо позже, чем предполагают взрослые.

5. Наш московский дом

Если отвлечься от этой единственной мрачной тени, которая легла на нашу семейную жизнь, все детство наше сияло подобно безоблачному, залитому солнцем небосклону. Местом действия этой идиллии стал приобретенный отцом вскоре после моего рождения – а я родился 8 декабря 1861 года по новому стилю – городской дом, в котором по тогдашним обычаям имелись и конторские помещения. Он находится в боковой улочке Маросейки, а именно в переулке с труднопроизносимым для иностранца названием Спасоглинищевский. Переулок этот спускается в одну из низин, образуемых пресловутыми семью холмами (Москву часто называют «городом на семи холмах»). Так что мы, дети, стали счастливыми обладателями великолепной естественной катальной горки, которую представлял собой наш двор.

Это здание когда-то принадлежало одному старинному русскому дворянскому роду72 и, поскольку было выстроено из камня, уцелело во время великого пожара 1812 года. В бельэтаже были устроены вестибюль, комната для моих взрослых сестер, большой зал (обязательный атрибут русских домов), мужская гостиная, комната для гостей (так называемая Штукенская комната), а позже зимний сад, соединявший наши апартаменты с квартирой деда Купфера. В верхнем этаже (имевшем отдельный вход) располагались помещения торгового дома «Штукен и Шпис», в том числе кабинет моего отца, из окон которого за садами наших соседей Боткина73 и Гучкова (сын которого в 1917 г. в Пскове принял отречение Николая II)74 открывался прекрасный вид на холмистый городской пейзаж в сторону долины Яузы. Первый этаж занимали многочисленные, обставленные в старомодном стиле хозяйственные помещения и жилые комнаты прислуги (тоже неотъемлемая часть русских домов), «черная» кухня (для слуг) и, наконец, множество каморок, в одной из которых мой брат Альберт (друг животных) разместил своих горлиц, кроликов и прочую живность.

К этому зданию был пристроен под прямым углом двухэтажный деревянный флигель с остальными жилыми помещениями: гостиными, спальнями и прочими комнатами и «белой» кухней (для господ).

Все это было по внутреннему периметру участка окружено широкой дорожкой. Между этой дорожкой с одной стороны и вышеописанным комплексом построек с другой располагался очаровательный сад, главное место наших детских игр и прогулок.

Однако это еще не все постройки, находившиеся на участке. Вдоль улицы, то есть параллельно главному корпусу, стоял еще один двухэтажный жилой дом, в котором после замужества (1869) поселилась моя сестра Генриетта Фосс; к нему примыкали, уходя вниз по склону холма, каретный сарай и конюшня. Наконец, за садом, на всю длину участка, были построены обширные складские помещения, в которых хранились тюки с хлопком и сахар в бочках. Почти каждый день во двор въезжали несколько саней – иногда целый караван! – и, обогнув дом, направлялись к складам, чтобы разгрузить привезенное добро или забрать уже проданные товары.

Так что я с детства чувствовал живой пульс торговой жизни. Я рано полюбил движение, кипучую деятельность – вещи, ставшие позже неотъемлемой частью и моей жизни.

Конечно же, склады были самым любимым местом наших игр. Ибо что может быть прекраснее, чем, ускользнув из-под надзора гувернантки, карабкаться по штабелям тюков с хлопком или прятаться между бочками с сахаром? Немало хлопот доставили мы заведующему складом Якову Семеновичу Лопатину, который потом, тридцать лет спустя, верно служил и мне, уже в другой должности.

Отцовская контора предлагала развлечения другого рода. С кассиром, господином Трепфаном, у нас, конечно, было мало точек соприкосновения, зато толстый добродушный главный бухгалтер, господин Люэр, виртуозно и с любовью точивший гусиные перья, пользовался у нас особой популярностью. Ведь тогда, в 60‐е годы, еще не было стальных перьев и прочих ухищрений, с помощью которых сегодня облегчают жизнь нерадивым и бестолковым ученикам в торговых домах. А поскольку папа заботился о том, чтобы у нас был приличный почерк, мы закладывали основы сей важной канцелярской премудрости под руководством приветливого и отзывчивого господина Люэра.

Однако отнюдь не секреты каллиграфии были главной причиной, по которой нас тянуло наверх, в контору. Гораздо больше нас привлекала комната с образцами, куда мы тайком пробирались по воскресеньям, когда там не было служащих, а папа работал в своем кабинете в другом крыле здания. Образцы хлопка нас, разумеется, не интересовали. Куда более занятными казались нам коробочки с кошенилью, из которой можно было сделать очень красивые чернила. Главным же предметом нашего вожделения был стол, уставленный множеством круглых картонных коробок с сахарным песком, граммов по сто в каждой. Открыв такую коробку, мы просто высыпали себе в рот внушительную часть ее содержимого.

Я не помню, чтобы воспринимал подобные действия как воровство. Может, потому, что нас ни разу не застукали за этим занятием и не вернули насильственно на стезю