– Если не станешь говорить, я буду пытать тебя как мятежника.

Страх, острый страх пронзил Микеланджело. Ни одна живая душа во Флоренции не знала о том, что он приехал, что он заточен в темницу и подвергается допросу за преступления, которых не совершал. Микеланджело постарался прогнать нарастающий ужас, пока тот совсем не поглотил его. Бояться он будет потом, сейчас не время.

– Хочешь – пытай меня сколько душе угодно. Только я не изменник.

– Арестовавшие тебя стражники говорили, будто ты очень бережешь… – Офицер обрезал одну из веревок, и освобожденная от пут онемевшая правая рука Микеланджело повисла безжизненной плетью. Он попробовал с усилием поднять ее, но безуспешно. – Не заговоришь, так заставлю заорать. – Страж схватил вялую руку Микеланджело и стал скручивать ее до тех пор, пока не раздался хруст костей.

Боль стрелой пронзила плечо, Микеланджело взвыл. Но не страдание заставило его заговорить, а мысль о том, что покалеченной рукой он больше никогда в жизни не сможет держать молоток и резать мрамор.

– Проклятый Пьеро не был мне никаким благодетелем, – с трудом выдавил из себя Микеланджело. – Он и заказал-то у меня всего одну-единственную вещь. Одну – и это несмотря на то, что я верой и правдой служил его семейству долгие годы, что мы бок о бок жили с ним, как родные братья.

– Неужели? И что же это было? – Грубые лапищи мертвой хваткой держали несчастную руку Микеланджело – так моряк на попавшем в бурю корабле цепляется за спасительный канат.

Видя, что офицер не отстанет, Микеланджело нехотя пояснил:

– Статуя из снега.

Страж немного ослабил хватку.

– Чего-чего?

– Снежная скульптура. Он велел мне выйти во двор и на глазах у всех вылепить из снега статую. – Даже теперь, после стольких лет, от воспоминания о том проклятом дне в груди снова заворочался комок обиды и горького унижения. – Заказал произведение, которое тает под солнцем. Этого человека я точно не назвал бы своим покровителем и уж тем более благодетелем.

– Статую из снега? Снеговика? – удивленный офицер выпустил руку Микеланджело. Та снова безвольно повисла.

– На самом деле, это была не просто снежная скульптура. – Если уж его вынудили вспоминать об этом, пусть хотя бы факты будут изложены в точности.

– Как же она выглядела?

– Высокая человеческая фигура, тонкая, изящная. Я хотел сделать ее ангелом, но солнце то и дело выглядывало из прорех в облаках, и она таяла…

Страж расхохотался. Эхо заметалось под каменными сводами темницы.

– Ишь ты, снеговик, значит. Никогда не слышал о такой глупости. Надо же додуматься! Снеговик!

– Я же говорил, что ненавижу Пьеро де Медичи. – Микеланджело попробовал сплюнуть, но во рту у него пересохло; только из разбитой губы сочилась кровь. – Теперь отпустишь меня?

– У тебя здесь найдется кто-то близкий, кто может подтвердить твои патриотические чувства? – Широкая улыбка расползлась на физиономии офицера, обнажив передние наполовину обломанные зубы.

– Еще чего, тревожить родных! Ни за что не признаюсь им, что я в кутузке…

Он готов лишиться руки, ноги, да хоть жизни, но на такое не согласится.

– Что ж, тогда я не могу отпустить тебя. Сначала за арестованного должен кто-нибудь поручиться. О, кстати… – Уже шагнув за порог темницы, страж оглянулся на беспомощно висящего вниз головой Микеланджело. – Если проторчишь тут до зимы, то и нам сможешь изваять снеговика. – Под низкими сводами узилища разнесся звонкий голос тюремщика: – Снеговик! То-то я повеселю этой байкой дядюшку Бэппе.

Яркий солнечный свет обжег глаза Микеланджело, когда он, ковыляя, вышел из городской тюрьмы. Он провел взаперти всю прошлую ночь и еще полдня.

– Спасибо, что поручился за меня, добрый друг. Уверен: без тебя висеть бы мне до конца дней на веревках во чреве Барджелло…

– Сомневаюсь. В этом городе нынче никто ни в чем не может быть уверен. Если только речь не идет о вопросах, касающихся экономии. Эти нынешние горе-правители считают, что дешевизна стоит рядом с благочестием.

Франческо Граначчи достал из кармана флягу со сладким белым вином и передал ее Микеланджело. Тот жадно припал к ней и с наслаждением опустошил. Старинный приятель Граначчи, красавец, отпрыск состоятельного семейства, был на семь лет старше Микеланджело, но не уставал повторять, что не одарен талантами так же щедро, как его младший друг. Это Граначчи убедил своего учителя, живописца Доменико Гирландайо, взять в подмастерья двенадцатилетнего Микеланджело.

– Я всегда буду вторым после Микеланджело, – любил повторять он. И все же именно Граначчи теперь владел процветающей живописной мастерской, а Микеланджело возвратился из Рима ни с чем – без денег и без работы.

– Однако мне показалось, что у меня серьезные неприятности, – возразил Микеланджело, осторожно пальпируя сустав больного плеча. Благодарение Богу – пальцы не нащупали ни торчащих обломков кости, ни разорванных мышц. Не беда, что плечо сильно болит, – пройдет.

Они шли прочь от Барджелло, и словоохотливый Граначчи без умолку болтал, обрушивая на Микеланджело последние городские новости и сплетни вперемешку с рассказами о событиях, потрясших Флоренцию за время его четырехлетнего отсутствия.

Граначчи не жалел мрачных красок, описывая ужасную казнь доминиканского монаха Савонаролы, обвиненного в ереси, – а ведь еще недавно пламенная проповедь этого священнослужителя о христианской любви и аскезе приводила флорентийцев в экзальтированный восторг. Микеланджело узнал о том, как в земли Тосканы вторглись папские войска под предводительством Чезаре Борджиа, и о том, сколь тщетны были попытки нынешнего правительства Флоренции, слабого и никчемного, сохранить республику. Граначчи, как это издавна повелось между ними, шагал впереди и разливался соловьем, а Микеланджело поспешал следом. Только сейчас, слушая рассказы Граначчи, он осознал, насколько одиноко ему было в Риме.

Они углубились в причудливо петляющие городские улицы; хозяева местных лавок, узнавая вернувшегося в город молодого скульптора, тепло приветствовали его.

– Добро пожаловать домой, Микеланджело… – раздавались возгласы то тут, то там, но Микеланджело не испытывал особой радости – ведь к его имени люди всегда добавляли ненавистное уточнение: «сын Лодовико Буонарроти». Здесь, во Флоренции, его знали не как талантливого мастера, а всего лишь как отпрыска уважаемого отца семейства. Ни один человек, завидев его, не спешил к нему через площадь, чтобы выразить восхищение его великолепной мраморной Пьетой, которую он изваял для Ватикана. Да что говорить – никто даже не упоминал о ней.

– Ну так как? – покончив с новостями, наконец поинтересовался Граначчи. – Удалось тебе получить в Риме какие-нибудь заказы?

Микеланджело остановился, словно на его пути возникло невидимое препятствие. Некоторое время он ошеломленно молчал. Господи, если уж Граначчи, самый страстный поклонник его творчества, ничего не знает о…