Лепехин уперся коленями в полудужья руля, страхуя, чтобы мотоцикл не заваливался, не выходил из наката, подтянул за ремешок бинокль. Старков действительно прав – на высоте немцы, над бруствером пулемет ствол вскинул, к пологу, закрывающему вход, пришпилен плакат с готическими буквами, на часовом прямо на меховую шапку нахлобучена крутобокая немецкая каска. Немцы расположились и ниже землянки – у самого корня высоты полуярусом вырыты окопы, а чтобы земля не чернела, не выдавала эти окопы, брустверы, присыпали снегом. Аккуратисты, ничего не скажешь. И сверху снег лопатами утрамбовали.

До высоты оставалось метров пятьсот-шестьсот, но поворачивать назад уже нельзя, если разберут, кто такие, – пустят вдогонку несколько мин, тогда заказывай похороны за счет родной воинской части.

Вправо дугой уходил проложенный по снегу санный путь, уже начавший таять, но все еще твердый, вполне способный выдержать вес мотоцикла и двух седоков. Переднее колесо вильнуло – видно, попал замороженный твердяк. Старков выругался – не хватало еще застрять на виду у немцев. Но немцы молчали – не разобрались пока. Да и разобраться мудрено: попробуй определить, в чьей одежде ты – в немецкой или не в немецкой? Лепехин выжал газ, из-под колес брызнула снежная стружка, они свернули на санный путь, поначалу твердый, а далее уже просевший, в трещинах, ломко-серый. Вскоре высотка осталась позади.

Километрах в трех от первой высотки они увидели еще одну, тоже занятую гитлеровцами, и, судя по всему, недавно свежие окопы, свежая маскировка – похоже, обложили кого-то, не хотят выпускать. И плотно обложили. Значит, корытцевский полк в этом кольце… На ходу Лепехин сверился с картой: вот высотка, оставленная позади, крохотное бледно-зеленое пятнецо обозначено просто и без всяких эмоций коротко – 0826, а вторая, что перед ними, – 0827, но попробуй взять эти 0826 и 0827 – не одну роту положишь, прежде чем доберешься до окопов. За высотками – Маковки. Лепехин затормозил, снег крахмально завизжал под колесами; пройдя по инерции метров пять, мотоцикл остановился.

– За высоткой, – Лепехин ткнул пальцем в карту, в бледно-зеленое пятно, – вот она, эта высотка, пупырь на ровном месте, 0827 зовется, – расположена деревня Маковки. Тут рукой подать, доплюнуть до этих Маковок можно, – от силы километра три. В эти чертовы Маковки мне и надо. Обязательно! Ночью, днем, когда угодно, но обязательно сегодня. Как прорываться, не могу сказать; надо понаблюдать, наклюнется стык – придется на этом вот коняге через окопы.

– Поня-ятно, – протянул Старков. Что было понятно ему, сразу не определишь. То ли сам факт, что придется на мотоцикле прыгать через окопы, понятен, то ли то, что ему, Старкову, придется выбирать одно из двух: либо оставаться с Лепехиным, либо откалываться и в одиночку добираться до своих.

– Решай сам, как тебе поступать. На выбор, – сказал Лепехин. – Можешь со мной пробиваться, можешь действовать самостоятельно. Так-то, паря.

Старков хмыкнул неопределенно, взъерошил волосы, запустив руку под шапку.

– Штыком и гранатой, значит? Это один вариант. В кусты – другой. Или – или… Спасибо тебе. Спасибо за свободу самоопределения, так сказать.

По вздернутым бровям сержанта и сердито потускневшим глазам Лепехин понял, что Старков остается. Никуда не уйдет, и прорываться они будут вдвоем. Это хорошо, двое – не один, двое – это целое войско. Чувство тревоги, поднявшееся вдруг в Лепехине, улеглось, он отер ладонью лоб, щеки, прислушался к току крови в ушах – так и садит, так и садит сердце, будто из пулемета.

– Что молчишь? – спросил Старков. – Понял теперь?

– Понял, – ответил Лепехин, – чем дед бабку донял…

Они отыскали неглубокий, покрытый осевшим рыхлым снегом овражек, загнали в него мотоцикл; Лепехин полез наверх с биноклем – вести наблюдение. Надо было нащупывать стык, в который можно будет проскочить. Старков расстелил на дне овражка, соскребя с него сапогами снег, плащ-палатку, лег. Лепехин, оглянувшись, с завистью почмокал. А высотка-то мертва, ни души. Да, ни высотка – этот приплюснутый разнобокий холм, ни находящийся в изголовье стежок окопов не подавали признаков жизни – ничего живого, ни намека, только серое, скучно выхолощенное низким небом поле, ровное и голое, глазу не за что зацепиться.

Лепехин лежал, вжавшись грудью в мокрый снеговой гребень, твердый и неровный; сырость проникала в него сквозь шинель, телогрейку, выбивала дрожь, неприятно холодила мышцы, он ежился, покашливал, стараясь отвлечься, снова и снова прикладывался к биноклю. Но высотка по-прежнему было мертва. Ему хотелось поговорить, но он не хотел навязывать разговор. Старков же, в свою очередь, тоже не навязывался, он лежал на плащ-палатке, покусывая хворостину и сплевывая в сторону древесную кожуру, думал о чем-то своем.

Справа, из-за высотки, показались две маленькие фигурки. Подгребая под себя руками воздух, часто нагибаясь к земле, двинулись вдоль окопов. Лепехин догадался – связисты. Линию тянут. В овраг они точно не заглянут – незачем, поковыряются наверху, проложат провод и уберутся восвояси. Связисты спотыкались, часто останавливались – укладывали линию надежно, прочно, словно собирались надолго засесть в этих местах. Лепехин проводил их глазами, растянул уголки рта – ну-ну…

Небо начало тем временем проясняться, сквозь рвань, в облаках неожиданно проглянуло солнце, несмелое, невеликое. Было оно неярким, и силы-то в нем всего-ничего, а снег вмиг заиграл красками, запел разными цветами, каждая снежинка, каждая ледышка засветились. Внезапное солнце, цветистый снег, глухая спокойная тишина напомнили Лепехину мирную довоенную жизнь, все, что находилось там, за гранью военного времени. И показалось Лепехину, что и войны уже нет, и смерти нет, и все страшное, что довелось ему пережить, было сном. Все в бывшести.

Голубую прореху неба пересекло небольшое черное пятно. Лепехин еще раз оглядел горизонт – пусто, и тогда он, раскрылатив локти, сполз на животе вниз. Черное пятно медленно прочертило широкую дугу, по спирали скользнуло к земле. Ворон.

– Недобрая птица. Пожаловал, подлюга.

– Не люблю небесных куриц, – проговорил Старков. Он тоже увидел ворона. – Вот здесь, вот где они у меня сидят, – щелкнул пальцами по кадыку. – Помню, под Сталинградом, в степи, мы наткнулись на балку. Гнилая, вонючая. На дне трясина, по обводу – деревца. Чахлые, едва живые. Немцы расстреляли в этой балке пленных разведчиков – шесть человек. Взяли раненых, пытали, а потом пустили в расход. Воронье слетелось со всей степи. Мы подошли, а они, раздутые от мертвечины, сидят на трупах, подняться не могут. Перестреляли их из автоматов, подошли на ребят поглядеть. А у них животы выедены, глаза выклеваны, кости торчат. Страшно. Вороны и трупы разведчиков…

На немецкой стороне, за высоткой, тягуче, с придыханьем, всхлипнул миномет, и мина, хрипатая, крупная, тяжело взрезая воздух, прошла низко, почти видимая глазу. А разорвалась где-то далеко; взрыва не было заметно, он лишь ощутился по