Он упрямо боднул головой воздух, затянулся им, обжигая студью горло и грудь, чувствуя, что где-то внутри, у самого сердца, рождается холодная, расчетливая, яростная злость – на самого себя, на войну, на мороз и снег, на Гитлера, на тех, кто хочет сейчас их пленить, убить.

Цепь надвигалась. Уже близко, рукой подать. Да, угодили в ловушку. Не прорваться. Старков щелкнул затвором, но выстрела не последовало, в тишине намертво отпечатался звонкий щелк бойка.

– Ч-черт, – прохрипел он. – Перекос… Дерьмо, а не автомат! – Он отщепил от ложи «шмайсера» патронный рожок, швырнул его в сторону, затем выхватил из-за голенища новый, с лязгом вставил в паз.

– Не прав медведь, что корову украл, не права и корова, что в лес зашла, – выкрикнул он. – Ну, голубчики, ближе, ближе… Чтобы было наверняка, без суеты.

Лепехин сдавил коленями бензобак мотоцикла, ощутил потряхивание – мотор, заключенный в самодельный кожух, сшитый из стального листа, был жив, он, хорошо защищенный, работал. И бак был защищен стальным прокатом – пули оставляли в нем только вдавлины.

– Обложили, а? Кренделей хотят из нас напечь, – опять заворочался Старков, звучно сплюнул, похрустел чем-то попавшим на зубы. – Страху много, а смерть одна…

Немцы по-прежнему, не делая ни одного выстрела, беззвучно, словно привидения, надвигались на них – все ближе и ближе, хорошо видимые в свете непрерывно теперь висящих в воздухе ракет. Было слышно, как повизгивает снег у них под ногами.

Осталось метров семьдесят. Лепехин тихо, про себя, уже начал отсчет, чтобы открыть стрельбу, как Старков неожиданно вывалился из коляски, распластался на снегу, достал из кармана гранаты, воткнул в снег три рожка-магазина.

– Рви вперед! Я прикрою, – негромко сказал он. – Слышь?

Лепехин словно прикипел к сиденью мотоцикла. Он не двигался, он даже не повернул головы.

– Рви вперед, в прогал!.. Я прикрою… Ну! – вдруг озлясь, выдохнул Старков, поднял автомат, но тут же опустил, стукнул кулаком по снегу. – Ну! Рви вперед. Я же стрелять не смогу, пока не уедешь. Ну! У тебя пакет! Ну! Как человека прошу.

Он лежал на снегу, плотно вдавившись в него грудью, животом, коленями, став плоским, и Лепехин поверил в его прикрытость, защищенность. Сержант видел в мерцании ракет, как влажно поблескивали белки старковских глаз, в притеми раскрытого рта слабо белели зубы. Лепехин был готов заплакать, он понимал свою слабость и беспомощность, свою привязанность к пакету, о котором он неосторожно сказал Старкову, он понимал, на какую жертву идет ради него Старков, он знал еще также, что обязан доставить этот пакет майору Корытцеву.

Услышав, как рядом забился старковский автомат – цепь мгновенно поредела, и в ответ вспыхнуло светящимися точками поле, – выдернул из люльки ППШ с иззубренным пулями прикладом, отбросил в снег пробитый диск, вставил новый, и руль мотоцикла заплясал под ложей автомата в такт выстрелам. Да, Лепехин хорошо понимал, что приказ есть приказ, что пакет надо доставить любой ценой, какой бы дорогой она ни была, но он понимал также, что Старкова, который добровольно решил прикрывать его, нельзя оставить одного, нельзя бросить в этой страшной ночи. Он всхлипнул от собственной слабости, от неизбежности того, что должно произойти, от невозвратности. Мутная пленка опустилась у него перед глазами, он выругался и, прервав стрельбу, стер клейкую муть. Как поступить, где выход? Не лучше ли подцепить пулю и тогда ни угрызений совести, ни… А? Медлить уже было нельзя. В грохоте выстрелов что-то кричал Старков, а что – не разобрать.

Тогда Лепехин решил, что самое лучшее – проскочить сейчас вперед, вырваться из кольца, а потом обрушиться на немцев с тыла.

Взревел мотор.

Лепехин врезался на мотоцикле в коридор, который для него расчистил Старков. Стреляя на ходу, он слышал, как пули звонко, с чоканьем вгрызались в землю, взрыхляя ее фонтанчиками, – кроме этого чоканья, никакие звуки не проникали в его мозг, даже крик двух гитлеровцев, очутившихся на дороге и сбитых его коляской, и когда за спиной неожиданно стихли выстрелы, он вдруг понял, что прорвался. Он затормозил. Мотоцикл ткнулся передним колесом в намерзь, высокую, похожую на кочку, и остановился. Болела нога, болело тело, саднило голову. Тыльной стороной ладони Лепехин провел по лицу, разглядел черное, маслом блеснувшее пятно, отпечатавшееся на бугpax… Кровь.

Сзади вновь зачастили выстрелы, густо заискрились трассеры – за спиной вел бой Старков. В метре от Лепехина тихо чивкнуло несколько пуль. Лепехин оглянулся, потянул руль круто влево, закусил губу, подумал, что есть надежда, есть… Если в осажденной деревушке догадаются, в чем дело, то вмешаются, придут на помощь. Он скрипнул зубами, кляня свою долю, кляня пули, прошедшие мимо него, людей, изготовивших целую несметь смертоносного металла – а металла и пороха Гитлер извел на него немало, кляня пакет, притороченный к животу брючным ремешком.

Еще один трассер прочивкал над головой, автоматчик был недалеко, и Лепехин засек это место, он прижал к плечу приклад ППШ, с силой прижал пальцем курок к скобе. Автомат дважды лягнул его в плечо, и сержант поморщился от боли, но потом отдача стала безынтервальной, сплошной, приклад просто давил его в плечо, а он всем телом своим, всей тяжестью веса удерживал его. Лепехин стрелял до тех пор, пока не оборвалась встречная ниточка пуль, а когда оборвалась, перехватил автомат левой рукой, правой накрепко зажал вертыш газа и ринулся вперед, к Старкову, слепя себя жарким огоньком, вырывавшимся из ствола ППШ, оглушая криком, бесконтрольно вырывавшимся из глотки.

В лицо ему ударил вязкий, разом отбросивший небо от земли взрыв, снег взметнулся над огромным полем и покатился с ветром и звонким шорохом, заравнивая лощины и канавы… Лепехин умолк, задохнулся от скорби, сдавившей ему горло, вздернул ствол автомата и выпустил длинную очередь в небо, в равнодушные облака.

– Ну Гитлер, Геббельс, Гиммлер! – в неистовстве закричал он, ощущая, как весь рот, язык, неудобно лежавший в высушенной от горя полости, нёбо, изнанку щек обметывает щавельная кислость, имеющая тяжелый кровяной привкус, а веки горят от ветра и от слез. – Н-ну, гады! Ну три «г»! Вы еще попомните русских мужиков!

Не сдержавшись, он всхлипнул, выпалил из автомата по далеким теням, ему слабо отозвались в ответ, и Лепехин, разъярившись, соскочил с мотоцикла, залег за мелкой неровностью, чтобы хоть как-нибудь этим ненадежным бруствером прикрыть собственное тело, и открыл размеренную расчетливую стрельбу. Немцы не приняли боя, ушли…

– Г-гады, – в бессильной злости пробормотал он. – Поплатитесь еще! Умоетесь кровяной юшкой!

Когда взрыв гранат подорвавшего себя и немцев Старкова высветил поле и дорогу, Лепехин в нереальном отчуждении успел заметить закопченные стены деревенских домов, стоящих впритык к закраине поля, сорванные крыши, черные, страшные