Пока компания фартовых купала головой в парашу сучкоруба, который никак не мог вспомнить, с кем резался в рамса, другие фартовые выбивали из чокеровщика признание:

— Он валил ель. Толстую. И угол не рассчитал. Зашибить могла насмерть. Я вовремя топор воткнул. Она и упала, как надо. Не задела Тихона.

— Ты нас за кого принял? За фраеров? Тихон — дурак? Не знал, как валить? Он годы в бригадирах. Чё темнишь, падла? Он таких, как ты, через кентель в своем деле! — влип костистый кулак в подбородок.

Кровь хлынула на рубаху. Из разбитой челюсти торчали выбитые зубы.

— За что замокрил? — трясли фартовые.

— Не убивал я его. Сам дал.

— Кто видел это?

— Его баба. Она рядом была. Но я ее обидел. Теперь не захочет вспомнить, — стонал чокеровщик.

— Знаешь, что бабе на разборку ходу нет! Подолом прикрываешься? — влип кулак в ухо. Чокеровщик не удержался, упал под ноги условникам.

— Эй, Вырви Глаз, полегше с ним! Не вышиби душу из шкуры. Нам мокрушник живым нужен! — крикнули мужики.

— Коль Дашка видела, пусть скажет! А если нет, явно его рук дело! — предложили фартовые.

— Крикнуть бабу, бугор?

Дело принимало необычный для всех поворот.

— Бабу на разборку? Кенты, да это ж что легавого в «малину»!

— Она не легавая! Из ссыльных!

— За блядство!

— Мы про блядство иль про дело? Дашка не заложит. В ее

интересе знать, кто угробил Тихона. Нехай придет, кивнул бугор. И старый сявка резвой прытью загуляв

шего жеребца с гиком помчался по улице, похлопывая сеоя по худым ляжкам, коченеющим на холоде.

Дашка, поужинав, мыла тарелки, когда сявка заколотился в дверь. Баба открыла и, удивленно уставившись на тощего дрожащего мужичонку, спросила"

— Тебе чего?

— Бугор на сход кличет, мамзель. За вами персонально прислали.

— Что надо от меня, бабы?

— Скажут иль спросят. Там узнаешь, — осклабился сявка, открыв гнилую пасть.

Дашка удивленно пожала плечами и ответила не спеша:

— Ладно. Приду. Вали отсюда, — и, вытолкав сявку за дверь, стала собираться.

Черная юбка и серая строгая кофта матери, пахнущие свежестью, облегли тело по-необычному уютно. Дарья причесалась. Накинула на плечи пуховый платок, последний подарок Тихона, влезла в валенки. Пошла к бараку, не замечая холода.

Когда баба открыла дверь, мужики онемело умолкли.

Отмытая, причесанная, без ватных штанов и телогрейки, перед ними стояла женщина…

Даже Тесть не нашелся сразу. Остолбенело смотрел на Дарью. Она иль нет? И не мог понять причину перемены в ней.

— Звали меня? Иль ошибка вышла? — спросила баба спокойно, не улыбаясь, не кокетничая, как раньше.

— Пригласили, — отступили условники, давая дорогу.

Кто-то щипнул за зад. Дарья остановилась. В глазах -

вспышка молнии. Вмиг увидела виновного. Коротко взмахнула кулаком. Всадила в зубы, не глядя. Бросила через плечо презрительное:

— Туда же, кобель вонючий, в мужики лезет, говно!

Барак надорвался хохотом.

— Иди сюда, Дарья! — позвал бугор, и условники вмиг затихли. — Скажи нам, где золотые часы Тихона? — спросил бугор, не желая ничего объяснять бабе.

— Часы? Отдал он их. За неделю до смерти. Чокеровщику нашей бригады.

— Сам отдал иль тот потребовал? — не успокоился Тесть.

— Тихон сам умел потребовать. Иначе не был бы бригадиром. В благодарность отдал, вместе со спасибо.

— Ты это точно помнишь? — спросил Вырви Глаз.

— На работе не пила. Любой скажет. А потому память не теряла. Что еще надо? — повернулась к Тестю.

— Зарплату Тихона не нашла, часом?

— Нет. Видно, он на счет положил. Хотя кто знает…

— Если найдешь, скажи.

— Искать негде. Все углы на виду. В них не спрячешь ничего.

— Ладно, извини, что потревожили. Больше к тебе ничего не имею, — едва оторвал взгляд от Дарьи Тесть.

— Кто же бригадиром у нас теперь будет? Можно мне прс£ то узнать? — спросила баба, краснея.

— Это потом. Теперь дело поважнее имеется, — отвернулся бугор.

— А что, Василий, права Дашка! Нам без бригадира никак нельзя! Кто ж выработку учитывать будет? Да и участки под вырубку надо заранее наметить! — подал голос бульдозерист.

— Кого решите, тот и будет! — отмахнулся Тесть, понимая, что отмытая Дашка увела мужиков от недавней основной заботы — сыскать мокрушника. Глядя на нее, мужики забыли о страхе, злобе. И перешли к обычному житейскому, неинтересному для фартовых. — Завтра в тайге сами обмозгуете. Вам вкалывать. Вот и думайте, — обронил бугор.

Дашка пошла к двери, не оглядываясь, не разговаривая ни с кем.

Чокеровщика после ее слов фартовые тут же отпустили. Тот, умывшись, плюнул на сходку. И завалился в постель, поклявшись отплатить фартовым за выбитые зубы.

В душе он благодарил Дашку, что спасла его от неминуемой расправы. Невольно признавался себе, что сам вряд ли бы так поступил. Дал бы потерзать, помучить. Сорвал бы кайф, а потом бы — вспомнил. Уж он бы за обиду свое со шкурой снял. А Дашка не воспользовалась случаем. Она, что, лучше его? Черта с два! — не поверил мужик…

Вся ненависть и злоба фартовых вылилась на сучкоруба. Он мало того что не мог вспомнить проигравшегося, обрыгал сверху донизу троих воров, вывернувших из него все спиртное.

Поняв, что большего на сегодня из него не выжать, иначе до греха недалеко, фартовые отступились от условника, и тот забился под стол, свернулся калачиком. И уснул в темноте и сырости. Бывало и хуже в жизни. Сегодня, слава Богу, ничего не сломали, не выбили. А значит, можно жить. Синяки и ушибы скоро заживут. Да утра лишь поноют. Завтра о них не вспомнит.

Вот только парашу надо выкинуть из барака. Хватит фартовым вонять, не в зоне им — помыкать работягами. Пусть до ветра, как все, ходят, — думал сучкоруб. И вдруг вспомнил: — Ну да, с кочегаром я в рамса играл! Тот, гад, два червонца задолжал еще».

И, высунувшись из-под стола, заорал от радости:

Эй, фартовые, с кочегаром я играл на интерес. Он продул мне!

— Чего орешь? Иль не видишь, что все спят. Озверел вовсе. Кричит, как усравшись! А ну сгинь, — долбанул его кто-то кулаком вслепую. Сучкоруб отлетел к столу. Ударился виском в угол. Затих.

Утром Дарья принялась белить камору. С вечера приготовила известь в ведрах. Погасила ее водой. А когда та остыла и превратилась в «сметану», внесла ведра в коридор до утра.