занятием: всякий гражданин языкоблудствовал наиусерднейшим манером…

Но возвратимся к разговору с Троянским.

– Чем же житье-то у господина Ваницкого было преотменное?

– Да помилуйте-с, нам с ними почету было, точно попам на Пасху. Человек молодой еще, господин Ваницкий, а уж такой шустрый, что любого острожного за пояс заткнет. Уж очень в разуме-то они состоят.

Я молчал, зная, что острожному стоит только разговориться.

– Бабинский-то уезд весь чувашлишками, мордвой набить народ все смирный, не мудреный, другой всю жизнь из деревни не выезжал, только дурак его по зубам не колотил. Так уж какие мы с ними штуки не выделывали. Потеха-с!

Троянский засмеялся приятным воспоминаниям.

– Какие же вы там штуки-то выделывали?

– Первое дело, Дмитрий Иванович, как приедешь в деревню, сейчас старшина является: «Што, бачка, твоей милости угодно?», а ты точно генерал какой приказ отдаешь: «Мне штоф, а их высокородию четверть каждый день, да штоб всякие припасы были наилучшие, насчет девок тоже».

– И являлось все?

– Еще бы-с. И придумал же в эту пору господин Ваницкий штучку одну. Важнец штучка! Раз, пообедамши, говорит он мне: «Поезжай ты, душа моя, в Бабинск, да купи мне там две дюжины пуговиц форменных: фортель мне в голову пришел!» Я, знаете, тем же часом в городе, все, что следует, исполнил… «А ну, говорит, нашивай мне еще два борта, да вот здесь на груди побольше нашей». Нашил я господину Ваницкому пуговиц чуть ли не на всем виц-мундире и старые вычистил, сложно жар все горят. Приехали после того мы в большущее чувашское село, Ахчаки прозывается, и народ велели собрать. Господин Ваницкий четырехбортный виц-мундир надел: «Бери самую большую книгу, да за иной к народу иди!» Выходим. Чувашлишки так все с диву и дались, как увидали господина Ваницкого в пуговицах всего, впервой знаете, другие со страху шапки даже скинуть забыли. Как рявкнет на них Павел Иванович: «Шапки долой, сволочь!» Страху-то еще больше напустил. «Я, – говорит, – царев посол, ревизию послан производить. Старшина!» Вышел старшина ни жив, ни мертв, как лист дрожит. «Все налицо?» – «Нету-ти, бачка». – «Как, я разве бачка? Да ты с кем, такой-сякой сын, говоришь? А, с кем? Знаешь царева посла?» За бороду старшину. «Чтобы были у меня все на лицо!» И уж задавали страху этими пуговицами; так о нас и молва пошла, что набольшего человека к чувашам послали, царева посла: для того его и пуговицами наградили.

Троянский даже вздохнул от воспоминания малинного житья.

– И верите ли, Дмитрий Иванович, – продолжал он после краткой паузы, – коли богатое село, так по гривеннику с души, а коли бедно больно живут, так по пятачку… меньше не брали-с…

Вот-с какого рода пузыри пускают благородные особы. Как подраздумаешься да приглядишься вверх и вниз, так и оказывается, что наши-то пузыри выходят почище острожных. В наших сути больше и кругозор шире; благородные, значит, а потому и дела ведем на благородную ногу…

Наболевшее

В последних числах октября 18… года я получил такого рода извещение:

«Сего двадцать второго октября, проживающая в Козьей улице солдатка Яковлева была ранена в грудь ножом. Для излечения от такой раны оная Яковлева отправлена в городскую больницу; подозреваемый же в нанесении ей раны рядовой Степан Прокофьев содержится на главной гауптвахте. О чем городская полиция и имеет честь уведомить Вас для производства следствия».

К лаконичному уведомлению полиции был приложен складень-нож, четверти в полторы длиной; на остром конце ножа осталось несколько засохших кровавых пятен.

Чтобы дополнить и пояснить лаконическое уведомление полиции, я отправился в больницу. Дежурный лекарь сказал мне, что раны Яковлевой хоть и очень серьезны, но что она в настоящее время находится в полном сознании и разговор не может особенно болезненно действовать на нее.

Я освидетельствовал Яковлеву: на ней было три раны, одна на груди и две на руках, выше локтя; особенно была глубока грудная рана. Кроме того, у Яковлевой были изрезаны пальцы, которыми хваталась она за нож, чтобы предохранить грудь от ударов. Дарье на вид лет двадцать шесть, лицо ее было некрасиво.

– Ну что, Дарья, как ты себя чувствуешь? – спросил я больную, когда фельдшер окончил перевязку.

– Ничего, батюшка, только уж очень больно.

– Кто это тебя, Дарья?

Дарья открыла глаза и посмотрела на меня.

– Да вот он, злодей-то мой… Кому больше.

– Кто? Степан Прокофьев, что ли?

– Он, он сгубил мою душеньку.

– Да за что же он тебя?

– Ну, поди ты с ним, и сама не знаю за что; так вот взошло в голову, смутил окаянный, он меня и прысть.

– Да что же ты, жила, что ли, с ним?

– Как же, батюшка, не жить. Вот уж четвертый год таскаюсь с ним. И допрежь со свету белого согнал совсем, а уж это, подико-сь, и не знай што.

– Стало быть, он и прежде с тобой дурно поступал.

– Известно дело, человек взбалмошный: вступит что в голову, вынь да положь ему, убью, говорит, как собаку убью.

– Отчего же ты не бросила его?

– Глупость то наша женская. Ну вот так, словно обошел он меня чем.

– Да ведь была же какая причина, что решился он на такое дело. За него спасибо не скажут, Степан знал это.

– Какая причина. Да просто безо всякой причины. Мы, знаете ли, живем теперь в бане: хозяйка из горницы нас выгнала, постояльцев на ярманку пустила. Вот сижу я на полке да вяжу чулок, а он Прокофьев-то, и приходит ко мне. Ну, сперва стал разговаривать так хорошохонько, чистый понедельник, мол, в ротной бане был. А там и говорит мне: дай ему на полштофа, опохмелиться дескать после прощеного дня хочу. Я ему и молвлю: где я тебе возьму на полштофа: черного-то хлеба нет, не токмо што водки. Пристает – заложи ему что с себя. Да чего, говорю, заложить, одна у меня гуня-то, да за нее и шкалика напросишься. Ну, я замолчала, и он ничего. Потом опять разговоры повел; стал он меж прочим говорить: пойдем с ним в кабак, деньги у него есть на косушку; я не в час и молви: какое нынче в кабак, ноне добрые люди в рот ничего не берут, а ты в кабак зовешь. Нет, все злодей не унимается: пойдем да пойдем; я не иду, он меня за рукав схватил, тащить стал с полка, рукав у платья оторвал, потом за руки стал тащить; я знаешь упираюсь. А на ту пору на столе около полка ножик лежал, он схватил его, да как прыснет меня