двигателя. Вариантов было множество: 4-цилиндровый, 6-цилиндровый рядный, 6-цилиндровый 65-градусный V-образный, 8-цилиндровый. Помню, с каким азартом Дино участвовал в разговоре, какие аргументы выдвигал и как внимательно изучал отчеты, которые я ежедневно приносил ему из Маранелло. В конце концов мы выбрали 6-цилиндровый V-образный двигатель – из соображений мощности и размера.

Знаменитая Ferrari 156 родилась спустя пять месяцев после смерти Дино. Я обманывал себя – как любой отец на моем месте – верой, что наша забота может вернуть моему мальчику здоровье. Я убедил себя, что организм человека можно починить, как болид, как двигатель, поэтому составлял кучу отчетов: таблицу калорий всех безвредных для почек Дино продуктов, которые он должен съесть, ежедневно обновляемую диаграмму, в которой отмечал альбумины, удельный вес мочи, содержание азота в крови, диурез. По ним я мог судить о развитии болезни. Но реальность, к сожалению, оказалась беспощадной: мой сын слабел из-за прогрессирующей мышечной дистрофии. Она съедала его день за днем, а врачи ничем не могли помочь, потому что лечения нет, а единственная профилактика – своевременно проведенная генетическая экспертиза.

Однажды вечером в дневнике со всеми показателями Дино я написал: «Игра проиграна». Закрыл его и сказал: «Я потерял сына, и все, что мне осталось, – это оплакивать его». Перед смертью Дино нам помогал его друг, приятель по начальной школе, ставший священником, – дон Савино. Он взял меня за руку и попросил: «Держитесь, Феррари! Давайте вместе помолимся за нашего Дино». Я ответил: «Дорогой Савино, я не знаю молитв, даже тех, что люди возносят ежедневно, потому что не молился с первого причастия. Единственное, что я могу сказать: “Боже, дай мне силы не возненавидеть весь мир”».

Пережив собственную трагедию, я решил помочь ученым миланского Института Марио Негри[43] в изучении этой безжалостной болезни и поиске возможного лечения. Я инвестировал в фармакологические исследования, а также помогал распространять просветительские материалы по генетической профилактике, что позволило бы избежать рождения детей с такой патологией. Кроме того, с моей помощью была организована Всемирная конференция ученых в Маранелло, сборник статей по итогам которой я потом опубликовал. Однако в его распространении меня ждало горькое разочарование. Я попросил 18 советников по здравоохранению итальянских регионов прислать мне перечень учреждений, организаций, врачей – в общем, всех, кому могла бы быть интересна новая информация об этом заболевании. И ни один из них мне не ответил! Кроме представителя Венето. О таком ошеломляющем результате я сообщил министру здравоохранения – в то время этот пост занимала Тина Ансельми – и получил письмо с выражением заинтересованности, которое тем не менее главным образом сводилось к изъявлениям уважения. Также я общался с Джерри Льюисом[44], долгое время поддерживавшим исследования дистрофии в США. Из итальянцев мы вели диалог с Гараттини[45], Муссини, Ди Донато, Корнелио, Даниэли, Анджелини, Маргретом, Далла Либера, Биралом, Бетто, с американцами Роулендом, Моссом, Скотландом, Ди Мауро, а также с британцами Гарднер-Медвином[46] и Дубовицем[47] и канадцем Карпати[48]. В Маранелло я встречался со Стэнли Аппелем, директором Нейросенсорного центра в Хьюстоне, и обнаружил, что подходы к исследованию этой болезни в разных странах серьезно отличаются. Тогда я понял, что скоординировать все исследования и добиться значимого результата возможно только при создании международного комитета ученых.

В конце концов в одном из банков, устав которого предполагает обязательное расходование средств на благотворительную деятельность, я оформил нечто вроде завещания, где говорится, что каждый год из заработанных мной при жизни денег будет выделяться определенная сумма на стипендии молодым врачам, отмеченным университетскими больницами, формирование грантов для исследовательских институтов, на стимулирование и поощрение исследователей, которые занимаются изучением дистрофии, а значит, расширяют знания о происхождении болезни и могут предложить эффективные способы ее лечения. Таким образом, даже после смерти я продолжу исполнять свой долг, который чувствовал в течение долгих лет борьбы с мышечной дистрофией сына. Получится ли у нас? Задача непростая, но мне помогают своими знаниями и поддержкой два близких человека – профессора Коппо и Бальдини.

Я никогда не думал, что отец может что-то унаследовать от сына. Оказывается, может. Когда Дино болел, я все время спрашивал себя, как ему удается не озлобиться на весь мир, зная, что он скоро умрет. Только после его ухода я понял, насколько был великодушен этот юноша: он никогда не донимал жалобами ни меня, ни своих друзей, ни разу не дал нам почувствовать, как ему тяжело, как он страдает. Мой сын был щедрым – и дело не только в том, что он покупал своим не очень обеспеченным приятелям книги и дорогие журналы о машинах. Дино отличала душевная щедрость. Открыв мне свой богатый духовный мир, Дино показал, что, сколько бы нам ни было лет, взрослеем мы только тогда, когда нам приходится пережить безмерную боль, которая научит нас, что такое доброта, самоотречение, милосердие, долг… И насколько ценна жизнь для молодого человека, которому суждено уйти слишком рано.

Ценность этого наследия я ощутил как-то раз в июне. Тогда мы с Дино – он был еще энергичным и полным сил – забрались на бастион Сан-Марино. Туда, откуда открывается вид на скалистую долину Мареккья. Стоял полдень, и в лучах ослепительного солнца небо казалось немыслимо синим. Я поднимался по лестницам, держа в руках радио – как раз в тот день проходила гонка в Ле-Мане, на победу в которой я рассчитывал. Дино смотрел на меня и улыбался. Но, когда мы шагали по ступенькам, я чувствовал, что сын отстает. Он пытался скрыть усталость, но сбитое дыхание выдавало его. Представляете, я вижу фантастически красивое небо, невероятный пейзаж, слышу по радио новости о победе своей команды – и в то же время понимаю, что теряю своего сына. И с этим ничего нельзя сделать!

В лучах заходившего солнца небо засияло зловещими красками. Такой закат, мне кажется, не смог бы изобразить и сам Ван Гог. А я видел его своими глазами, и меня захлеснула искренняя радость, смешанная с невыносимой болью. И это тоже наследие Дино. Он открыл мне новое значение важнейших слов – то значение, которого нет ни в одном словаре. Показал истинные краски жизни и мужество, которым в тот момент я не обладал!

Помню, мы с латинистом Сорбелли как-то обсуждали самоубийство. Спорили, это поступок храбреца или труса? Я считал – храбреца, потому что из привычного мира человек сознательно отправляется в неизведанный. Стоя там, перед обрывом в долину Мареккья, я понял, что я трус, иначе бы обнял Дино и бросился с ним вниз. Я выиграл битву гордости за сына, но проиграл битву отцовского счастья. В этот момент я вдруг подумал, что, стараясь защититься от реальности, человек даже придумал специальное слово. «Невезение». Которым на самом деле обозначают лишь то, что мы не сделали или не смогли предугадать.

Дино гордился бы мастерской в ее нынешнем виде. После постройки первой полуторалитровки я поставил перед собой амбициозные цели. В Alfa Romeo обычно собирали один автомобиль в день, и мне хотелось выйти на тот же уровень. В конце концов нам удалось этого добиться, хотя и не так быстро, как мне бы хотелось, а потом – под руководством Джузеппе Дондо, Пьеро Фузаро и Эудженио Альцати – удвоить и даже утроить показатель. Возможности завода превзошли все мои ожидания. Сегодня его возглавляет инженер Джованни Сгваццини. На одном только заводе в Маранелло работают 1350 человек, а если считать сотрудников филиала в Модене и Carrozzeria Scaglietti [49](которой Ferrari владеет