крыльев, в полусжатом кулаке внезапно колотятся эти тонкие крылья, и вдруг это становится невыносимым, и рука разжимается, выпуская невесомую добычу. Или надо отдать ее скорее хозяину, чтобы он предоставил ей бóльшую свободу, посадив в клетку. Птицы — пусть себе сидят на деревьях или пусть летают, но только подальше от моих рук. Может, когда-нибудь я и подружусь с ними и мне будет приятно их моментальное легчайшее присутствие. «Приятно их легчайшее присутствие» — надо же было написать целую фразу, чтобы изобразить именно то, что хотела: парение птиц.

Мне бы никогда не пришло в голову держать дома сову, хотя я их часто изображала в пещерах. А вот некое «она» нашло на Земле, в заповеднике Санта-Тереза, совенка, совершенно одного, без матери. Принесло его домой. Приютило. Кормило, говорило ласковые слова и в конце концов обнаружило, что птенцу нравится сырое мясо. Совенок окреп, и все ждали, что он тут же улетит, но он не торопился воссоединиться со своими безумными сородичами: дело в том, что дьявольская птица привязалась к девушке. И всё же в конце концов — как будто борясь сам с собой — совенок обрел свободу в полете и умчался куда-то в глубины мироздания.

Я видела лошадей, вольно пасущихся на лугу, где по ночам белый конь — царь природы — дарил высокому ветру свое торжествующее ржание. У меня были прекрасные отношения с ними. Помню, как я, гордая, как конь, стоя рядом, гладила теплую шкуру одного из них. И жесткую гриву. Я так себя и ощущала: женщина и конь.

Знаю одну давнюю историю, которая повторяется и сейчас. То самое «он» рассказало мне, что некоторое время жило с какими-то родственниками в маленькой деревне в долине меж высоких заснеженных Пиренейских гор. Зимой оголодавшие волки спускались с гор в деревню за добычей. Все жители запирались в домах вместе с овцами, лошадьми, собаками и козами, человеческое тепло и тепло животное — все настороженно прислушивались к тому, как волки скребутся когтями в запертую дверь. Все вслушивались. И вслушивались.

Я в меланхолии. Сейчас утро. Но я знаю секрет ясного утра. И мне хорошо отдыхается в меланхолии.

Я знаю историю одной розы. Тебе кажется странным, что я говорю о розе, когда речь идет о зверях? Но ее поведение напоминало звериные мистерии. Я через день покупала розу и ставила ее в вазу с водой, в вазу такой формы, что в нее помещался один-единственный цветок на длинном стебле. Через день роза увядала, и я меняла ее на другую. До тех пор пока не появилась эта роза. Розовая, не окрашенная искусственно и не гибрид, ярко-розовая от природы. От ее красоты сердце становилось шире. Она, казалось, была горда своим полностью раскрывшимся пышным венчиком и каждым лепестком, а потому держалась так величаво, почти выпрямившись. Да, она стояла не совсем прямо, а грациозно склонив голову к стебельку, такому тонкому и хрупкому. Между мной и розой установилась душевная связь: я восхищалась ею, а она будто знала, что восхитительна. И так она была великолепна в своей изумительной красоте, и с такой любовью я смотрела на нее, что проходили дни, а она не увядала: венчик ее оставался таким же пышным, свежим, будто только что распустившимся. Она стояла красивая и живая целую неделю. И только потом появились некоторые признаки усталости. Ну а потом она умерла. Я с большой неохотой и печалью поменяла ее на другую. И так и не забыла. Удивительно, что горничная однажды спросила меня в упор: «это та самая роза?» Я не стала уточнять, какую розу она имеет в виду. Я знала. Именно та роза, которая от любви прожила так долго, запомнилась ей, потому что она видела, как я смотрю на цветок и как передаю ему волны своей энергии. Она интуитивно почувствовала, что между мной и розой что-то происходит. Этой розе — мне захотелось назвать ее «жемчужиной жизни», я часто даю имена вещам — было настолько присуще природное чутье, что мы могли глубоко вживаться друг в друга, так глубоко, как способны только человек и животное.

Я тайно горюю о том, что не родилась зверем. Они иногда зовут издалека, сквозь поколения, а я не могу ответить, могу только встревожиться, не находить себе места. Это зов.

Этот вольный воздух, этот ветер, который бьет в самое средоточие лица, оставляя на нем печать томительного экстаза, всякий раз нового, вновь и вечно, каждый раз нырок в бездну, куда я падаю и падаю, не останавливаясь, пока не умру и не обрету наконец тишину. Ветер сирокко, я не прощаю тебе смерти, ты приносишь мне измятую память пережитого, увы, вечно повторяющегося, хотя и в другой, новой форме. Меня страшит и пережитое, и будущее. Его, как и прошлое, нельзя потрогать руками, о нем можно только гадать.

Я в этот миг — в белой пустоте, в ожидании следующего мига, деление времени на отрезки — лишь рабочая гипотеза. Но всё, что существует, преходяще, и поэтому мы вынуждены считать время, неизменное и постоянное. У времени нет начала, и оно никогда не закончится. Никогда.

Мне рассказывали, как одно «она» умирало в своей постели, но при этом кричало: я гасну! Пока не впало в благодетельную кому, во время которой освободилось от тела и страха смерти.

Прежде чем начать тебе писать, я обрызгиваюсь с ног до головы духами.

Я знаю тебя всего, потому что я вся живу тобой. Жизнь во мне глубока. Я бледна на рассвете, потому что пережила ночь глубоких снов. Хотя иногда всплываю на гладкую с виду поверхность, под которой — темно-синяя, почти черная глубина. Поэтому я тебе и пишу. Под вздохи толстых водорослей на юном рассвете любви.

Я умру: напряжение, как натяжение лука, готового выстрелить. Помню о знаке Стрельца: получеловек-полузверь. Человеческая часть в классической напряженной позе сжимает стрелу. Лук может выстрелить в любое мгновение, стрела поразит цель. Я знаю, что не промахнусь.

Сейчас буду писать так, как рука поведет: она пишет, я не вмешиваюсь. Так между мной и мгновением не остается зазора — я оказываюсь в сердцевине мгновения. Но зазор есть, так или иначе. Начнем: поскольку любовь делает смерть невозможной, и я не знаю, что я хочу этим сказать. Я доверяю своему непониманию, которое дает мне жизнь, свободную от понимания, я теряла друзей, я не понимаю смерти. Жуткий долг — идти до конца. И ни на кого не рассчитывать. Проживать себя. И чтобы облегчить себе