Слышу гулкий грохот времени. И глухой шум формирующегося мира. Если я его слышу, значит, он был еще до того, как сформировалось время. Мое сознание легкое, оно сейчас — воздух. У воздуха нет ни места, ни времени. Воздух — это не-место, где всё будет существовать. То, что я пишу, — музыка воздуха. Формирование мира. Мало-помалу приближается то, что будет. То, что будет, уже есть. Будущее впереди и позади, со всех сторон. Будущее — это то, что всегда существовало и что будет существовать. Даже если отменят Время? То, что я тебе пишу, не предназначено для чтения, оно для того, чтобы быть. Труба ангелов-созданий отдается эхом в безвременье. В воздухе рождается первый цветок. Формируется почва под названием земля. Остальное — воздух, и еще остальное — вечно изменчивый огонь. Слова «постоянная» не существует, потому что не существует времени? Но существует грохот. И мое существование начинает существовать. А значит, начинается время?

Мне вдруг приходит в голову, что для жизни порядок не обязателен, нет образца, которому надо следовать, и для меня нет образца: я рождаюсь.

Я еще не готова сказать «он» или «она». Я показываю «то». То — универсальный закон. Рождение и смерть. Рождение. Смерть. Рождение как дыхание мира.

Я чистое, ритмично пульсирующее «ид». Но чувствую, что скоро буду готова произнести «он» или «она». Тут я тебе не обещаю истории. Но есть «ид». Кто это выдержит? «Ид» — мягкое, «ид» — устрица и плацента. Я не шучу, ведь я не синоним — я само слово. Есть стальной остров, он проплывает через всё, что я тут пишу тебе. Есть будущее. И оно есть прямо сегодня.

Моя просторная ночь протекает в начальном периоде выжидания. Рука ложится на землю и, горячая, слушает, как пульсирует некое сердце. Я вижу огромного белого слизняка с женскими сосцами: это человеческое существо? Я жгу его на костре инквизиции. Во мне — темный мистицизм далекого прошлого. Замучив жертву, я остаюсь с тайной отметиной, символизирующей жизнь. Меня окружают примитивные твари, карлики, гномы, домовые и духи. Я приношу в жертву животных, чтобы выпустить из них кровь, нужную для моих колдовских церемоний. В ярости отдаю на заклание душу, погрязшую во тьме. Месса страшит меня — а ведь служу ее я. И помутившийся рассудок властвует материей. Зверь скалит зубы, и скачут в воздушной дали кони, влекущие аллегорические колесницы.

В своей ночи я поклоняюсь тайному смыслу мира. Рту и языку. И вольному коню, его свободной силе. Копыто его я храню как влюбленный фетишист. На мою подушку ночь дышит сумасшедшим ветром, который приносит мне нити криков.

Я чувствую муки невовремя проснувшейся чувственности. На рассвете просыпаюсь полная плодов. Кто сорвет плоды моей жизни? Если не ты и не я сама. Почему за мгновение до того, как случиться, события кажутся уже случившимися? Дело в одновременности времени. И вот я задаю тебе вопросы, и их будет много. Потому что я сама вопрос.

И в своей ночи я чувствую, как зло меня одолевает. То, что называют красивым пейзажем, не рождает во мне ничего, кроме скуки. Я люблю пейзажи с сухой потрескавшейся землей, кривыми деревьями, скалистыми горами, белесым тревожным светом. Именно в них прячется красота. Я знаю, что ты тоже не любишь искусство. Я родилась жесткой, мужественной, одинокой, стойкой. И в контрапункт мне — пейзажи без изящества, без красивости. Уродство — мое боевое знамя. Я люблю уродливое любовью равного к равному. И бросаю вызов смерти. Я сама своя смерть. И дальше никому не зайти. Всё, что есть во мне варварского, ищет варварское вовне. Вижу в чередовании света и тени лица людей, колеблющиеся в языках пламени. Я дерево, горящее с неколебимым наслаждением. Только один вид нежности мною владеет: нежность общения с миром. Я люблю свой мучительно влекомый крест. Меньшее, что я могу сделать со своей жизнью, — сострадательно принять жертву ночи.

Меня охватывает странное чувство, и тогда я раскрываю черный зонт и отплясываю на балу, где сверкают звезды. Нерв ярости внутри всю меня корежит. Пока не настает глубокая ночь и я не падаю без сил. Глубокая ночь огромна, она поглощает меня. Свирепый ветер зовет меня. Я лечу за ним и рвусь в клочья. Если я не включусь в игру, происходящую в моей жизни, я потеряю саму жизнь, ибо весь мой биологический вид покончит самоубийством. Я защищаю огнем свою игру-жизнь. Когда существование — мое и мира — окажется несостоятельным из-за рассудка, я вырвусь на волю и последую за латентной истиной. А вдруг я признаю истину, если она подтвердится?

О себе в мире хочу я тебе рассказать, о силе, которая ведет меня и дарит мне мир, о витальной чувственности четких структур и о кривых линиях, органически связанных с другими кривыми формами. Мой графизм и мои извилины полны великой силы, а свобода — дыхание лета — неизбежна сама по себе. Тот эротизм, которым живо лето, веет в воздухе, в море, в растениях, в нас, в жарком звуке моего голоса, я пишу тебе голосом. И в нем — мощь крепкого ствола, корней, проникающих во чрево живой земли, которая в ответ щедро питает их. Ночью я вдыхаю энергию полной грудью. И всё это в фантазии. Фантазия — мир, который на миг становится тем, чего именно просит мое сердце. Я готова умереть, создавая новые композиции. Я не умею выразить себя, точные слова от меня ускользают. Моя внутренняя форма наконец обнажена, однако мое единение с миром — это дерзкая обнаженность вольных сновидений и великой яви. Я не знаю запретов. Моя собственная сила освобождает меня, жизнь переполняет меня. И я никак не планирую свою интуитивную работу по проживанию жизни — работу с непрямым, неформальным, непредвиденным.

Сейчас, перед рассветом, я бледна и задыхаюсь, во рту пересохло от предчувствия того, чего я достигну. Звучит торжественный хор природы, а я при смерти. Что поет природа? выпевает собственное последнее слово, которое больше никогда не будет мною. Века падут на меня. Но пока ярость тела и души изливается жгучими тяжелыми словами, теми, что, теснясь и толкаясь, лезут одно на другое, и нечто дикое, примитивное и раздраженное поднимается из моих болот — про́клятое растение, готовое сдаться Богу. Чем более про́клятое, тем сильнее тянется к Богу. Я погрузилась в себя и обнаружила, что хочу жизни кровавой, и это скрытое чувство так же пронзительно, как свет. Это