другое существо. Настолько отличаться от всего остального вокруг. Очарование его секретов.

Не знаю — они просто позвали меня.

Я надеваю туфли на плоской подошве, беру школьную куртку, рюкзак и выхожу из комнаты. В коридоре я смотрю направо и замечаю, что дверь родительской спальни закрыта, но затем бросаю взгляд на комнату прямо перед ней и иду туда.

Имя Генри, написанное полукругом в любимом голубом оттенке моего младшего брата, украшает темное дерево. Иногда я открываю эту дверь. Его запах все еще ощущается здесь. Но я никогда не захожу внутрь. Мне нравится думать, что он последним прошел по ковру или открывал ящики своего комода, хотя я знаю, что мама часто сидит тут.

Меня просто радует, что она ничего здесь не изменила.

Я касаюсь его имени, делаю вдох, прогоняя то, что бурлит у меня в груди, и спускаюсь вниз.

Зайдя на кухню, я хватаю из холодильника бутылку воды и контейнер с куриным салатом, который приготовила для меня Берни, наша домработница, и кладу их в свой рюкзак.

Надев блейзер, я иду по холлу, беру ключи со столика в прихожей и направляюсь к двери, но затем бросаю взгляд в боковое окно и вижу машину отца на подъездной дорожке. Утренняя роса блестит на капоте его сланцево-серой ауди.

Я останавливаюсь. Мне казалось, он в Майами.

Моя сумка падает на пол, я поворачиваюсь, на моих губах появляется улыбка. Он теперь так редко бывает дома, дела заставляют его ездить в округ Колумбия, Сан-Франциско и Хьюстон, но в основном в Майами. Вроде бы в последние несколько месяцев он проводил там больше времени, чем дома.

Одна из двойных дверей в его кабинет приоткрыта, и я сжимаю ручку, заглядывая внутрь.

— Привет, — здороваюсь я.

Отец сидит за своим столом, его светло-каштановые волосы растрепаны, галстук ослаблен, одна нога в мятых серых брюках и блестящем черном ботинке лежит на столе. Струя сигаретного дыма вьется в воздухе над его головой, когда он делает затяжку.

Он убирает ногу со стола и улыбается мне:

— Доброе утро.

Я ленивой походкой вхожу в кабинет, совершая небольшую игривую прогулку, заложив руки за спину, словно что-то замышляю, и, обойдя стол, сажусь на подлокотник его кресла и достаю новую сигарету из мраморной коробки рядом с компьютером.

— Когда ты приехал? — спрашиваю я, он рукой обнимает меня за талию, удерживая на месте.

Чаще всего папа летает на самолете, но Майами достаточно близко, чтобы доехать на машине.

— Всего пару часов назад, — отвечает он и делает еще одну затяжку. — Твоя мама встала?

— Не думаю.

Он наблюдает за тем, как я беру его зажигалку со стола.

— Сегодня занятия начинаются рано?

На самом деле сейчас не так рано, как я обычно ухожу. Мне кажется, он просто больше не знает мое расписание. Или во сколько начинается школа, или что у нас служба по вторникам утром перед первым уроком, или вообще что-нибудь еще обо мне.

Но это нормально.

Я закуриваю сигарету, прежде чем снова прислониться к его плечу.

— Утренняя месса во вторник, — сообщаю я и закатываю глаза.

Он усмехается.

— Не я решил отправить тебя в католическую школу.

— Понятно.

Я снова затягиваюсь, вдыхаю и затем выдыхаю сигаретный дым.

Папа качает головой.

— Из меня получился ужасный отец.

Я смеюсь, поднимая сигарету.

— Через много лет я умру со стыда, когда буду думать о бале дебютанток, и, вероятно, даже не вспомню имена своих друзей, — отмечаю я, — но я улыбнусь, когда вспомню, как мы с папой курили тайком.

Уголки его губ приподнимаются в полуулыбке, и мы оба одновременно делаем еще одну затяжку, наслаждаясь еще мгновение утренней тишиной.

— Как учеба? — спрашивает он.

— Дается легко.

— А что с одноклассниками? Все… хорошо?

Я отворачиваюсь, наблюдая, как кончик сигареты горит оранжевым. Что он сделает, если я скажу «нет»?

Родители задают эти вопросы, потому что хотят показаться заботливыми, но они не хотят проблем. Совсем нет.

— Мне пора, — вместо этого говорю я, спрыгиваю со стула и тушу сигарету в хрустальной пепельнице.

Я обхожу его стол и слышу, как двигаются колеса кресла.

— Ты почти в Уэйк-Форесте, — кричит он вслед. — Расслабься немного. Насладись своим последним годом.

Но я не могу. Самые большие события в средней школе еще впереди. Веселье только начинается.

— Мне снова придется уехать уже завтра утром, — сообщает отец.

Я останавливаюсь у двери и поворачиваю голову.

— Опять в Майами?

— Да, — кивает он. — Но я вернусь в понедельник днем.

Возникают подозрения, и я знаю так же хорошо, как и мама, почему он снова уедет. В выходные, когда в офисе почти никого нет.

При этом никто ничего говорит. Наша семья раскололась после смерти Генри, превращая нашу собственную жизнь в большое количество отвлекающих факторов.

Этот дом — то место, где мы собираем почту.

— Счастливого пути, — желаю я ему, папа виновато смотрит на меня, как будто ему нужно что-то сказать.

Но я ухожу прежде, чем у него появляется шанс это сделать.

***

Я уже давно поняла, что исправлять моих родителей — не моя ответственность. Мой отец в любой момент мог бы смириться с тем фактом, что Генри бы не понравилось, как тихо сейчас в доме. Никаких улыбок, драк за еду или наблюдения за тем, как мама плачет на одном и том же моменте фильма «Белое Рождество», который мы пересматриваем каждые каникулы.

Он может смириться с тем фактом, что, хотя один ребенок умер, у него все еще есть другой. Что я могла бы заниматься неизвестно чем, пока он в Майами, Остине или Чикаго. Я могла бы пристраститься к наркотикам. Забеременеть. Или угодить за решетку.

Ему не все равно? Если бы это было действительно так, он был бы здесь.

Я привыкла думать, что для него слишком больно находиться в этом доме, но мы бы переехали в другой. Может, ему больно находиться рядом с мамой. В таком случае он бы иногда брал меня к себе.

Но он просто уходит, и мне не потребовалось много времени, чтобы понять почему. Ни один из них больше не хочет быть частью этой семьи.

И, честно говоря, иногда я не могу их винить в этом. В чем смысл? Вы годами работаете, — учитесь, строите, планируете, отдыхаете, любите, — а потом приходит лейкемия и убивает вашего десятилетнего сына.

В чем смысл всего этого?

Я вхожу в церковь, шкафчики захлопываются в школьном коридоре позади меня. Я останавливаюсь, оглядывая комнату.

Она сидит прямо у прохода, примерно на середине скамьи, и что-то плывет у меня в животе, легкая улыбка растягивает мои губы.

Правда в том, что… в этом нет никакого смысла. Если то, что я всю жизнь училась в католической школе, чему-то меня научило, так это тому, что представление о рае вызывает такое же отвращение, как и представление об аде. Кто, черт возьми, хочет целую вечность проводить в церкви?

У моей мамы походы по магазинам и слишком важный график, а у отца есть другая женщина, и они оба бегут от самих себя так быстро, как только могут, потому что теперь понимают: нет смысла отрицать грехи, которые заставляют их чувствовать себя живыми.

Я прохожу по почти пустому ряду, бросаю сумку и смотрю на нее. Она поворачивает голову, видит меня и встает, хватая свой рюкзак, но я проскальзываю на сиденье,